Предсвадебный медовый месяц. Он называет это «их предсвадебный медовый месяц». Говорит: «Давай, любимая, собирай вещи и вперёд».
— А когда любимая спросила, куда они едут… — бормочет она.
А когда Лизи спрашивает, куда они едут, он отвечает: «Мы узнаем, когда попадём туда». И они узнали. К тому времени небо белеет, по радио обещают снег, и это невероятно,потому что листва ещё на деревьях и только начинает менять цвет с…
Они приехали туда, чтобы отпраздновать подписание договора на выпуск в формате «покетбук» «Голодных дьяволов», романа-«ужастика», который первым из произведений Скотта Лэндона попал в список бестселлеров и озолотил их. Как выяснилось, они были единственными гостями. И действительно, их приезд ознаменовался столь необычным для ранней осени снегопадом. В субботу они надели снегоступы, проложили первую цепочку следов в лес и сели под (конфетным деревом) деревом, особым деревом, он закурил и сказал, что должен сообщить ей кое-что очень важное, и если потом она передумает выходить за него замуж, он огорчится… чёрт, у него разобьётся долбаное сердце, но…
Лизи резко свернула на обочину шоссе 17, подняв облако пыли, и остановилась. Дневного света ещё хватало, но он менялся — медленно, но верно переходил в тот удивительный июньский вечерний свет, свойственный только Новой Англии, который большинство взрослых, родившихся к северу от Массачусетса, прекрасно помнят по своему детству.
Я не хочу возвращаться к «Оленьим рогам» и тому уик-энду. Ни к снегу, который казался волшебным, ни к конфетному дереву, под которым мы съели сандвичи и выпили вино, ни к кровати, которую мы делили в ту ночь, ни к историям, которые он тогда рассказал, — скамьи, булы, чокнутые отцы. Я боюсь, как бы мои воспоминания не привели меня к тому, чего я не решаюсь увидеть вновь. Пожалуйста, не надо больше.
До Лизи вдруг дошло, что она повторяет вслух снова и снова: «Не надо больше. Не надо больше. Не надо больше».
Но она охотилась на була и, возможно, опоздала с тем, чтобы просить: «Не надо больше». Согласно существу, которое этим утром оказалось с ней в одной постели, она уже нашла первые три станции. Ещё несколько, и она сможет потребовать приз. Иногда это шоколадный батончик! Иногда напиток — «кока» или «Ар-си»! Всегда карточка со словами: «БУЛ! Конец!»
«Я оставил тебе бул», — сказало существо в ночной рубашке Аманды… и теперь, когда солнце скатывалось к горизонту, ей вновь с трудом верилось, что в кровати рядом с ней лежала Аманда. Или только Аманда.
Кровь-бул идёт к тебе.
— Но сначала хороший бул, — пробормотала Лизи. — Ещё несколько станций, и я получу мой приз. Напиток. Мне, пожалуйста, двойную порцию виски. — Она рассмеялась, со стороны смех мог показаться безумным. — Но если станции уходят за пурпур, каким образом бул может оказаться хорошим? Я не хочу идти за пурпур.
Её воспоминания — станции була? Если да, то она могла насчитать три очень ярких за последние двадцать четыре часа: схватка с безумцем, коленопреклонение у Скотта, лежащего на раскалённом асфальте, лицезрение его, выходящего из темноты с окровавленной рукой, которую он протягивал ей, как подарок…
Это бул, Лизи! Не просто бул, а кровь-бул! Лёжа на асфальте, он сказал ей, что его длинный мальчик (тварь с бесконечным пегим боком) очень близко. «Я её не вижу, но слышу, как она закусывает».
— Я больше не хочу думать об этом! — услышала она свой крик, только голос её доносился издалека, с другого берега огромного залива, и внезапно реальный мир стал тонким, как корочка льда. Или превратился в зеркало, в которое она не решалась смотреть дольше чем секунду-другую. Я могу так её позвать. Она придёт. Сидя за рулём «BMW», Лизи подумала о том, как её муж просил лёд, как лёд появился (практически чудом), и закрыла лицо руками. Импровизация была коньком Скотта, не Лизи но, когда доктор Олбернесс спросил о медсестре в Нашвилле, Лизи прыгнула выше головы, сочинив байку о том, как Скотт задержал дыхание и открыл глаза (другими словами, прикинулся мёртвым), и Олбернесс смеялся так, будто никогда не слышал ничего более забавного. Смех этот не заставил Лизи завидовать тем, кто работал под его началом, но по крайней мере в результате она уехала из «Гринлауна» и очутилась здесь, на обочине сельского шоссе, с воспоминаниями, которые носились вокруг, лая, как голодные собаки, и рвали пурпурный занавес… ненавистный и столь дорогой ей пурпурный занавес.
— Я заблудилась. — Она опустила руки. Жалко рассмеялась. — Заблудилась в густом долбаном лесу.
Нет, я думаю, самый густой, самый тёмный лес ещё впереди… там, где стволы деревьев толстые, их запах сладкий и прошлое ещё настоящее. Всегда настоящее. Помнишь, как ты последовала за ним в тот день? Как последовала за ним в лес по непривычному октябрьскому снегу?
Разумеется, она помнила. Он шёл первым, а она старалась идти по следам своего сложного, многогранного молодого человека. И это так похоже на происходящее сейчас, не так ли? Только если она собирается продолжать в том же духе, сначала ей нужно кое-что ещё. Ещё один «кусок» воспоминаний.
Лизи включила передачу, посмотрела в зеркало заднего вида, убедилась, что на шоссе никого нет, развернулась и поехала обратно, выжимая из мотора «BMW» всё его лошадиные силы.
12
Нареш Патель, хозяин «Пательс маркет», находился в магазине, когда Лизи вошла в торговый зал в самом начале шестого часа этого долгого, долгого четверга. Он сидел на стуле за кассовым аппаратом, ел карри из курицы и наблюдал, как Шейна Твейн танцует на местном музыкальном телеканале. Он отставил тарелку и поднялся навстречу Лизи. Его футболку украшала надпись: Я (сердечко) ОЗЕРО «ЧЕРНЫЙ СЛЕД».
— Пачку «Салем лайтс», пожалуйста, — попросила Лизи. — Знаете, лучше две.
Мистер Патель работал в магазине (сперва у отца в Нью-Джерси, потом в своём собственном) почти сорок лет и прекрасно знал, что лучше ничего не говорить ни трезвенникам, которые вдруг требуют спиртное, ни некурящим, которые внезапно покупают сигареты. Просто нашёл желаемую дамой отраву на одной из полок (выбор предлагался богатый) и сказал, какой прекрасный выдался день. Прикинулся, что не заметил шока, отразившегося на лице миссис Лэндон, когда та узнала, сколько стоит эта самая отрава. Что лишний раз говорило о длительности её периода воздержания от курения. По крайней мере она хотя бы могла позволить себе такую покупку; у мистера Пателя были покупатели, которые брали сигареты, оставляя детей голодными.
— Спасибо, — поблагодарила Лизи.
— Здесь вам всегда рады, пожалуйста, заходите ещё, — ответил мистер Патель и вернулся на стул, чтобы посмотреть, как Даррил Уорли поёт «Ужасная прекрасная жизнь». Нравилась ему эта песня.
13
Лизи припарковала автомобиль позади магазина, чтобы не мешать подъезду к бензоколонкам (их было четырнадцать, на семи бетонных «островках»), и, едва сев за руль, завела двигатель, чтобы опустить стекло. Тут же включился ХР-радио-приёмник[56]под приборным щитком (как бы Скотту понравились все эти музыкальные каналы!). Настроен он был на программу «Пятидесятые», и Лизи особенно не удивилась, услышав «Ш-Бум». Исполняла песню, однако, не группа «Кордс», а квартет, который Скотт называл «Четыре белых мальчика». Это по трезвости. Если был пьян, то «Четверо симпатичных хонки[57]».
Она открыла одну из пачек, сунула «Салем лайт» между губами впервые за… когда она в последний раз сходила с пути праведного? Пять лет назад? Семь? Когда прикуриватель «BMW» выпрыгнул из гнезда, она поднесла раскалённый торец к сигарете и осторожно вдохнула сдобренный ментолом дым. Тут же выкашляла его, глаза наполнились слезами. Попыталась затянуться снова. Пошло лучше, но закружилась голова. Третья затяжка. Никакого кашля, но ощущение такое, будто вот-вот потеряешь сознание. Если бы она упала на рулевое колесо, загудел бы клаксон, и мистер Патель выскочил бы из магазина, чтобы посмотреть, что происходит. Может, не позволил бы ей сгореть заживо в автомобиле.
И как тогда следовало определить её смерть: жертвоприношение или казнь путём выбрасывания из окна? Скотт бы знал, точно так же, как знал, кто записал чёрную версию «Ш-Бум» («Кордс») и кому принадлежала бильярдная в фильме «Последний киносеанс»-Сэму Льву.
Но Скотт, «Кордс» и Сэм Лев ушли.
Она затушила сигарету в девственно чистую пепельницу. Не смогла вспомнить название мотеля в Нашвилле, того самого, куда вернулась, когда в конце концов уехала из больницы («Да, вернулась, как пьяница к своему вину, а пёс — к своей кости», — услышала в голове голос Скотта), только портье дал ей паршивый номер с окном, выходящим на дощатый забор. А за этим забором, похоже, собрались все собаки Нашвилла, и лаяли, лаяли, лаяли. В сравнении с этими собаками давешний Плутон смотрелся маленьким щенком. Она легла на одну из двуспальных кроватей, зная, что ей не уснуть, что всякий раз, засыпая, она будет видеть Блонди, поворачивающего ствол маленького блядского револьвера к сердцу Скотта, будет слышать, как Блонди говорит: «Я должен положить конец всему этому динг-донгу ради фрезий», — и широко раскрывать глаза, забыв про сон. Но, вероятно, она всё-таки уснула и проспала достаточно долго, чтобы набраться сил на следующий день (три часа, может, четыре), и как ей удалось совершить этот выдающийся подвиг? С помощью серебряной лопаты, вот как. Она положила её на пол рядом с кроватью, где могла дотянуться до неё и потрогать всякий раз, когда начинала думать,что не успеет, что слишком медлительна. Или что Скотту ночью станет хуже. И об этом она не вспоминала все последующие годы. Лизи просунула руку между передними сиденьями, коснулась лопаты. Прикурила новую сигарету свободной рукой и заставила себя вспомнить, как пошла проведать его следующим утром, поднявшись по лестнице на третий этаж, в отделение интенсивной терапии, в уже удушающей жаре, потому что на обоих лифтах в этой части больницы висела табличка «НЕ РАБОТАЕТ». Подумала о том, что произошло, когда она подходила к палате Скотта. Глупость, конечно, одно из тех происшествий…
14
Это одно из тех происшествий, какие пугают живых до смерти совершенно непреднамеренно. Лизи идёт по коридору от лестницы в его конце, а медсестра выходит из палаты 319 с подносом в руках, оглядываясь через плечо на раскрытую дверь, с нахмуренным лицом. Лизи здоровается с медсестрой (которой не больше двадцати трёх лет, а выглядит она ещё моложе), чтобы сообщить ей о своём приходе. Здоровается тихонько, маленькая Лизи не из тех, кто гаркает, но медсестра вдруг пронзительно вскрикивает и роняет поднос. Тарелка и кофейная чашка падение выдерживают — эта посуда небьющаяся, как в кафетерии, но обычный стеклянный стакан из-под сока разбивается, осколки и остатки сока разлетаются по линолеуму и ранее идеально белым туфлям медсёстры. Глаза её широко раскрываются, совсем как у оленя, выхваченного из темноты фарами, на мгновение у неё появляется желание сорваться с места и бежать со всех ног, но потом она берёт себя в руки и объясняет: «Ой, извините, вы меня напугали». Она приседает — подол юбки задирается, открывая обтянутые белыми чулочками колени, — и ставит на поднос тарелку и чашку. Потом быстро и при этом осторожно начинает собирать осколкистакана. Лизи пристраивается рядом, помогает ей.
— Нет, мэм, я сама справлюсь, — говорит медсестра с сильным южным выговором. — Это целиком моя вина. Я не смотрела, куда иду.
— Всё нормально, — отвечает Лизи. Ей удаётся опередить молодую медсестру и положить на поднос несколько осколков. Потом салфеткой начинает вытирать разлившийся сок. — Это поднос с завтраком моего мужа. Я бы чувствовала себя виноватой, если бы не помогла.
Медсестра как-то странно смотрит на неё: к взгляду «Так это ты замужем за ним?» Лизи более-менее уже привыкла, но это несколько иной взгляд. Потом вновь смотрит на пол в поисках осколков, которые ещё не успела собрать.
— Он поел, не так ли? — улыбаясь, спрашивает Лизи.
— Да, мэм. Поел очень хорошо, учитывая, что ему пришлось пережить. Полчашки кофе, больше ему не разрешили, яичницу, апельсиновый сок, фруктовое желе, съел целую вазочку. Сок не допил. Как видите. — Она поднимается с подносом в руках. — Я принесу бумажные полотенца с сестринского поста и уберу остальное.
Молодая медсестра колеблется, потом с её губ срывается нервный смешок.
— Ваш муж ещё и фокусник, не так ли?
Без всякой на то причины Лизи думает: СОВИСА. Но только улыбается и говорит:
— Фокусов у него целый мешок. Что у здорового, что у больного. Какой он показал вам?
И из глубин памяти всплывает ночь первого була, когда она, окончательно не проснувшись, направилась в ванную квартиры в Кливс-Миллс, говоря: «Скотт, поторопись…» Говоря потому, что знала: он должен быть там, поскольку в кровати его точно не было.
— Я вошла в палату, чтобы посмотреть, как он, — говорит медсестра, — но я могу поклясться, что кровать была пуста. Я хочу сказать, стойка под капельницу на месте, ёмкости с раствором тоже, но… Я подумала, что он вытащил иглу и пошёл в ванную. Пациенты иногда ведут себя так странно, чего только не делают, когда отходят от наркоза.
Лизи кивает, надеясь, что на лице у неё вежливая выжидательная улыбка. Которая говорит: «Я слышала эту историю раньше, но готова слушать ещё и ещё».
— Тогда я пошла в ванную, а там никого. Я обернулась и…
— Он на кровати, — заканчивает за неё Лизи. Говорит мягко, всё с той же улыбкой. — Гопля, абракадабра. — А думает: «Бул, конец».
— Да, как вы узнали?
— Ну, — Лизи всё улыбается, — Скотт умеет сливаться с тем, что его окружает.
Вроде бы исключительно дурацкое объяснение (ложь человека со слабым воображением), но это не так. Потому что совсем это не ложь. Она постоянно теряет его в супермаркетах или универмагах (местах, где его по каким-то причинам практически никогда не узнают) и однажды полчаса охотилась за ним в библиотеке университета Мэна, пока ненашла в зале периодики, куда до того заглядывала дважды. Когда она отчитывала Скотта (заставил искать себя в таком месте, где она не могла повысить голос, чтобы позвать его), он пожал плечами и отверг все обвинения, утверждая, что всё время был в зале периодики, просматривал новые номера поэтических журналов. И у неё, между прочим, не возникло и мысли, что он говорит не всю правду или уж тем более врёт. Просто она каким-то образом… проглядела его.
Медсестра улыбается и говорит ей:
— Именно это Скотт и сказал — что он сливается с тем, что окружает его. — Тут девушка краснеет. — Он попросил нас называть его Скотт. Прямо-таки потребовал. Надеюсь, вы не возражаете, миссис Лэндон. — У этой юной южанки «миссис» превращается в «миз», но её выговор совершенно не нервирует Лизи в отличие от случая с Дэшмайлом.
— Отнюдь. Он требует этого от всех девушек, особенно симпатичных.
Медсестра улыбается и краснеет ещё сильнее.
— Он сказал, что видел, — как я вошла и посмотрела прямо на него. И сказал что-то вроде: «Я всегда был одним из самых белокожих белых людей, а после того как потерял столько крови, должно быть, вошёл в первую десятку».
Лизи вежливо смеётся, но у неё начинает жечь желудок.
— Разумеется, с белыми простынями и его белой пижамой… — Молодая медсестра начинает успокаиваться. Она хочет поверить, и Лизи не сомневается, что она верила, когда Скотт ей всё это рассказывал и смотрел на неё яркими карими глазами, но теперь начинает понимать абсурдность только что сказанного.
Лизи спешит ей на помощь.
— А ещё он умеет замирать, — говорит она, хотя Скотт — один из тех, кто пребывает в постоянном движении. Даже читая книгу, он ёрзает в кресле, грызёт ногти (на какое-то время перестал грызть после её гневной тирады, потом снова начал), почёсывает руки, как наркоман, которому требуется очередная доза, иногда даже начинает поднимать пятифунтовые гантели, всегда лежащие рядом с его любимым креслом. Насколько ей известно, не дёргается он, лишь когда глубоко спит или пишет и работа идёт очень даже хорошо. Но на лице медсестры по-прежнему читается сомнение, поэтому Лизи продолжает её убеждать радостным тоном, который звучит ужасно фальшиво даже для неё самой: — Иногда, клянусь, он словно превращается в предмет интерьера. Я сама проходила мимо него, и не один раз. — Она касается руки медсестры. — Я уверена, то же самое произошло и с вами, дорогая.
Она уверена, что ничего такого не произошло, но медсестра дарит ей благодарную улыбку, и тема отсутствия Скотта закрывается. «Или скорее мы с ней закончили, — думает Лизи. — Как с маленьким камнем, который сам вышел из почки».
— Сегодня ему гораздо лучше, — говорит медсестра. — Доктор Уэндлштадт заходил к нему рано утром и был просто потрясён.
Лизи в этом нисколько не сомневается. И лишь говорит медсестре то, что сказал ей Скотт много лет назад в квартире в Кливс-Миллс. Тогда она подумала, что это всего лишь расхожая фраза, но теперь она сама в это верит. Да, и верит на все сто процентов.
— Лэндоны поправляются очень быстро, — говорит она, а потом идёт к мужу.
15
Он лежит с закрытыми глазами, повернув голову набок, очень белый человек на очень белой кровати (и это чистая правда), но не увидеть его невозможно из-за гривы тёмных и длинных, до плеч, волос. Стул, на котором она сидела прошлым вечером и ночью, стоит на том же самом месте, где она его и оставила, и она вновь садится на него. Достаёт свою книгу, «Дикарей» Ширли Конран. Вынимает закладку и чувствует на себе взгляд Скотта. Поднимает глаза.
— Тебе сегодня получше, дорогой? — спрашивает она. Он долго молчит. Дыхание по-прежнему свистящее, но крика в нём, как на раскалённом асфальте автостоянки, когда он молил о льде, больше нет. «Ему действительно лучше», — думает она. Потом с усилием он перемещает руку, пока не накрывает её ладонь. Сжимает. Его губы (они выглядят ужасно сухими, чуть позже она принесёт ему гигиеническую помаду) раскрываются в улыбке.
— Лизи, — говорит он. — Маленькая Лизи.
Он засыпает, накрыв её руку своей, и Лизи это вполне устраивает. Она может переворачивать страницы книги одной рукой.
16
Лизи шевельнулась, как женщина, пробуждающаяся от сна, посмотрела в окно водительской дверцы «BMW»,увидела, что тень её автомобиля на чистеньком асфальте у магазина мистера Пателя заметно выросла. В пепельнице лежал не один окурок, не два, а три. Она повернулась кветровому стеклу и увидела женское лицо в одном из маленьких окошек заднего фасада магазина, за которым, должно быть, располагалась подсобка. Лицо исчезло, прежде чем она успела определить, жена ли это мистера Пателя или одна из двух его дочерей-подростков, но выражение лица уловила: любопытство и озабоченность. В любом случаеей следовало уезжать. Лизи включила заднюю передачу, развернулась, радуясь тому, что тушила окурки в пепельнице, а не бросала в окно на чистый асфальт, и вновь поехала к дому.
Воспоминания того дня в больнице (и сказанного медсестрой) — ещё одна станция була?
Да? Да.
Что-то лежало с ней в кровати этим утром, и теперь она готова поверить, что это был Скотт. По какой-то причине он послал её на охоту за булом, точно так же, как его большой брат Пол посылал на такие же охоты самого Скотта, когда они были несчастными мальчишками, растущими в сельской части Пенсильвании. Только вместо маленьких загадок, которые вели от одной станции к другой, её вели…
— Ты ведёшь меня в прошлое, — тихим голосом сказала она. — Но почему ты это делаешь? Почему? И где находится это гиблое место?
Тот, за которым ты охотиться, хороший бул. Он ведёт за пурпур.
— Скотт, я не хочу заходить за пурпур. — Лизи уже подъезжала к дому. — Будь я проклята, если хочу заходить за пурпур.
«Но не думаю, что у меня есть выбор».
И если всё так, как она думала, и следующей станцией була станут воспоминания об их уик-энде в «Оленьих рогах» (предсвадебный медовый месяц), тогда ей требовалась кедровая шкатулка доброго мамика. Это всё, что осталось у неё в память о матери, потому что (африканов) афганов[58]уже не было, и Лизи полагала, что для неё эта шкатулка являлась своеобразной архивной комнатой, как та, что в рабочих апартаментах Скотта. Именно туда она складывала всякие памятные вещички (СКОТТ И ЛИЗИ! РАННИЕ ГОДЫ!) в первые десять лет их семейной жизни: фотографии, открытки, салфетки, книжицы спичек, меню, подставки для стаканов, всякую прочую ерунду. Как долго она собирала эту коллекцию? Десять лет? Нет, меньше. Максимум шесть. Может, ещё меньше. После «Голодных дьяволов» их жизнь стремительно менялась — речь не только о поездке в Германию, но обо всём. И очень скоро стала напоминать безумную карусель в конце фильма Альфреда Хичкока «Незнакомцы в поезде». Она перестала собирать салфетки и книжицы спичек, потому что они бывали в слишком многих коктейль-холлах и ресторанах слишком многих отелей. Очень скоро она вообще перестала что-либо сохранять. И кедровая шкатулка доброго мамика, которая пахла так сладко, когда её открывали, где она теперь? Где-то в доме, это точно, и Лизи собиралась её найти.
«Может, она и окажется следующей станцией була», — подумала Лизи, а потом увидела впереди свой почтовый ящик. Крышку откинули, внутри лежала пачка писем, схваченная резинкой. Из любопытства Лизи остановилась рядом со столбом, на котором крепился почтовый ящик. Когда Скотт был жив, она часто приезжала домой и обнаруживала, что ящик забит до отказа, но теперь писем стало заметно меньше, и обычно они адресовались «ПРОЖИВАЮЩЕМУ» или «МИСТЕРУ И МИССИС ВЛАДЕЛЬЦАМ ДОМА». По правде говоря, пачка была тоненькая, четыре конверта и одна почтовая открытка. Мистер Симмонс, почтальон, должно быть, положил письма в ящик, хотя обычно он использовал резинку или две для того, чтобы закрепить их на металлической крышке. Лизи просмотрела конверты: счета, реклама, открытка от Канти — а потом сунула руку в ящик. Нащупала что-то мягкое, пушистое, влажное. От удивления вскрикнула, отдёрнула руку и увидела на пальцах кровь. Снова вскрикнула, на этот раз от ужаса. В первый момент не сомневалась, что еёукусили: какая-то зверюга подобралась к ящику по деревянному столбу и устроилась внутри. Может, крыса, а может, кто-то и похуже, скажем, бешеный сурок или детёныш скунса.
Она вытерла руку о блузу, учащённо дыша (но не стонала), потом с неохотой подняла ладонь к глазам, чтобы сосчитать количество ранок. И посмотреть, насколько они глубокие. В этот момент она настолько убедила себя в том, что её укусили, что буквально увидела отметины от зубов. Потом моргнула, и реальность вытеснила фантазии. Пятна крови на коже остались, но ни царапин, ни укусов, ни каких-то иных повреждений не было. Что-то в её почтовом ящике лежало, какой-то ужасный пушистый сюрприз, но он своё уже откусал.
Лизи открыла «бардачок», и из него вывалилась нераспечатанная пачка сигарет. Она порылась в глубине и нашла маленький фонарик, который переложила туда из «бардачка» своего прежнего автомобиля, «лексуса» (она ездила на нём четыре года). Отличный был автомобиль этот «лексус». А поменяла она его лишь потому, что он ассоциировался со Скоттом, который называл его «Секси лексус Лизи». Удивительно, сколь многое может причинять боль, когда умирает кто-то из твоих близких; но это разговор о принцессе и долбаной горошине. Теперь ей оставалось только надеяться, что батарейки фонарика разрядились не полностью.
Не разрядились. Луч был ярким и устойчивым. Лизи нагнулась к почтовому ящику, глубоко вдохнула, направила в него луч фонаря. Смутно почувствовала, что губы её сжались до боли. Поначалу разглядела только тёмный силуэт и зелёный отблеск стенки. Влага блестела на ржавом дне металлического почтового ящика. Лизи решила, что это кровь, в которой она вымазала пальцы. Она переместилась чуть левее, боком прижалась к водительской дверце, сунула фонарик ещё глубже. У тёмного силуэта отрос мех, появились уши и нос, который, возможно, был розовым при дневном свете. Глаза затуманила смерть, но их форма однозначно подсказала, что в её почтовом ящике лежала мёртвая кошка.
Лизи начала смеяться. Смех этот, конечно, не мог сойти за нормальный, но и не был исключительно истеричным. Тут чувствовался настоящий юмор. Ей не требовался Скотт, чтобы сказать, что дохлая кошка в её почтовом ящике — это чистое, чистое «Роковое влечение»[59].Речь шла не о шведском фильме с субтитрами, поэтому «Роковое влечение» она смотрела дважды. А самым забавным был тот факт, что кошки у Лизи не было.
Досмеявшись, она закурила «Салем лайт» и свернула на подъездную дорожку.
Глава 6. ЛИЗИ И ПРОФЕССОР. (Вот куда тебя это привело)
1
Теперь Лизи не испытывала страха, а мимолётное веселье уступило место холодной ярости. Она оставила «BMW» перед запертыми дверьми амбара и решительным шагом направилась к дому, гадая, где найдёт послание своего нового друга-у парадного входа или у двери на кухню. В том, что послание будет, она нисколько не сомневалась — и не ошиблась. Нашла его на заднем крыльце — белый конверт, засунутый в щель между сетчатой дверью и косяком. Лизи вскрыла конверт, развернула листок. Послание отпечатали на машинке.
Миссис: Я делаю это с сожалением, потому что люблю животных, но лчше ваша кошка, чем Вы. Я не хочу причинять Вам боль. Я этого не хочу, но вам нужно позвонить по номеру 412-298-8188 и сказать Мужчине, что продадите эти бумаги, о которых мы говорили, библиотеке университета через Него. Мы не хотим с этим затягивать Миссис, так что позвоните ему сегодня около восьми вечера, и он свяжется со мной. Завршим это дело без жертв, не считая вашей киски, о которой я СОЖАЛЕЮ.
Ваш друг, Зак.
PS.Я совершенно не сержусь за то, что вы послали меня на «X». Я знаю, вы были расстроены.
З.
Лизи смотрела на «З», что означало «Зак Маккул», последнюю букву в письме к ней, и думала о Зорро, скачущем сквозь ночь с развевающимся за спиной плащом. Её глаза повлажнели. На мгновение она подумала, что плачет, но потом поняла, что причина — дым. Зажатая в зубах сигарета догорела до фильтра. Лизи выплюнула окурок на кирпич дорожки и раздавила каблуком. Посмотрела на высокий забор, огораживавший весь двор исключительно ради симметрии, поскольку соседи у них были только с юга, слева от Лизи,стоявшей в тот момент у двери кухни с небрежно напечатанным, разъяряющим посланием «Зака Маккула» (его долбаным ультиматумом) в руке. По другую сторону забора жилиГаллоуэи, и они держали полдюжины кошек (амбарных кошек, как их называли в этих местах). Они частенько захаживали во двор к Лэндонам, особенно если никого не было дома. Лизи понимала, что в её почтовом ящике лежала одна из кошек Галлоуэев, и у неё не оставалось ни малейшего сомнения в том, что за рулём «ПТ Круизера», который проехал ей навстречу вскоре после того, как она заперла дом Аманды, сидел Зак. Мистер «ПТ Круизер» направлялся на восток, выехал практически из закатного солнца, так что хорошенько рассмотреть его она не могла. И мерзавцу хватило наглости помахать ей рукой. Приятно с вами свидеться, миссас, я оставил вам маленький подарочек в почтовом ящике! И она ещё помахала ему в ответ, потому что так принято в здешней глубинке.
— Мерзавец, — пробормотала она, настолько злая, что даже не могла сказать, о ком речь, то ли о Заке, то ли о безумном инкунке, который нанял Зака, чтобы прессовать её. Но поскольку Зак так заботливо снабдил её телефонным номером Вудбоди (код Питтсбурга она узнала сразу же), Лизи уже поняла, с кем нужно схлестнуться первым, и с нетерпением этого ждала. Однако прежде чем заниматься чем-либо, ей предстояло одно далеко не самое приятное дело.
Лизи засунула письмо «Зака Маккула» в задний карман джинсов, на мгновение коснувшись маленького блокнота Аманды с колонками чисел, и вытащила из другого кармана ключи. Она так злилась, что даже не подумала о том, что на конверте могли остаться отпечатки пальцев того, кто его принёс. Не подумала и о том, чтобы позвонить в управление шерифа, хотя ранее этот звонок значился в списке намеченных дел. Ярость сузила связные мысли до чего-то маленького и узенького вроде луча фонарика, которым она освещала внутренность почтового ящика, и теперь у неё оставались два первоочередных дела: вытащить из почтового ящика дохлую кошку, а потом позвонить Вудбоди и потребовать от него разобраться с «Заком Маккулом». Остановить его. Или пенять на себя.
Скачать книгу [0.29 МБ]
Пирамида