Между тем сам мистер Мэнкс однажды передал послание Бингу, хотя Бинг не знал, каким образом. Пакет без обратного адреса на нем бросили ему на порог через два дня после того, как мистера Мэнкса приговорили к пожизненному заключению в «Энглвуде». Внутри была пара номерных знаков — NOS4A2/КАНЗАС — и маленькая карточка на бумаге верже цвета слоновой кости, с рождественским ангелом, выбитым на лицевой стороне.
Бинг хранил эти номерные знаки у себя в погребе, где была похоронена вся остальная его жизнь с Чарли Мэнксом: опустевшие украденные баллоны севофлурана, пистолет калибра 0,45 его папы, а также останки тех женщин, матерей, которых Бинг доставлял к себе домой после многих миссий спасения с мистером Мэнксом… всего было девять миссий.
Брэд МакКоли был девятым ребенком, спасенным ими для Страны Рождества, а его мать Синтия — последней шлюхой, с которой Бинг имел дело в тихой комнате в подвале. В некотором смысле, она тоже была спасена, прежде чем умерла: Бинг научил ее любви.
Бинг и мистер Мэнкс собирались спасти еще одного ребенка летом 1997 года, и на этот раз Бинг проехал бы всю дорогу в Страну Рождества с мистером Мэнксом, чтобы жить там, где никто не стареет, а несчастье противозаконно, где он мог бы кататься на всех аттракционах, все время пить какао и каждое утро вскрывать рождественские подарки. Когда он думал о вселенской несправедливости — мистера Мэнкса скрутили как раз перед тем, как он мог бы наконец широко распахнуть ворота Страны Рождества перед Бингом, — то чувствовал себя сокрушенным внутри, как будто надежда была вазой, сброшенной с высоты: хрясть.
Хуже всего, однако, была не потеря мистера Мэнкса или Страны Рождества. Хуже всего была потеря любви. Потеря мамочек.
Его последняя, миссис МакКоли, была самой лучшей. Они вели долгие беседы вдвоем в подвале, когда миссис МакКоли, голая, загорелая и подтянутая, лежала, прильнув к боку Бинга. Ей было сорок, но у нее так и выпирали мышцы, которые она накачала, тренируя волейболисток. Кожа у нее лучилась теплом и здоровьем. Она гладила седеющие волосы на груди Бинга и говорила, что любит его сильнее, чем мать или отца, больше, чем Иисуса, крепче, чем собственного сына, нежнее, чем котят, беззаветнее, чем солнце. Хорошо было слушать, как она это говорит: «Я люблю тебя, Бинг Партридж. Я так тебя люблю, что это меня сжигает. Я вся внутри пылаю. Это сжигает меня заживо». Дыхание у нее было сладким от запаха пряничного дыма; она была такой подтянутой, такой здоровой, что ему приходилось потчевать ее порцией своей ароматизированной смеси севофлурана каждые три часа. Она любила его так сильно, что перерезала себе вены, когда он сказал ей, что они не смогут жить вместе. Они занимались любовью в последний раз, пока она истекала кровью — пока она заливала его кровью с головы до ног.
«Тебе больно?» — спросил он.
«О, Бинг, Бинг, какой ты глупыш, — сказала она. — Я ведь уже несколько дней сгораю от любви. А пара таких маленьких порезов — это совсем не больно».
Она была такой красивой — с такими совершенными материнскими сиськами, — что ему претило обливать ее щелочью, пока она не начала пахнуть. Даже с мухами в волосах она была красива; очень красива, правда. Навозные мухи сверкали, как драгоценные камни.
Бинг вместе с мистером Мэнксом посещал КЛАДБИЩЕ ТОГО, ЧТО МОГЛО БЫ БЫТЬ, и знал, что, если бы Синтия МакКоли была предоставлена самой себе, она бы убила своего сына в подпитываемой стероидами ярости. Но в своей тихой комнате внизу Бинг научил ее доброте и любви, научил, как сосать член, так что она хотя бы закончила свою жизнь на хорошей ноте.
В этом-то все и заключалось: брать что-то ужасное и делать из него что-то хорошее. Мистер Мэнкс спасал детей, а Бинг спасал мам.
Теперь, однако, с мамами было покончено. Мистер Мэнкс сидел взаперти, а противогаз Бинга с 1996 года висел на крючке за задней дверью. В новостях он прочел о том, что мистер Мэнкс заснул — впал в глубокий, бесконечный сон, храбрый воин под злыми чарами, — а затем распечатал это сообщение, сложил листок и решил как-то на него помолиться.
На пятьдесят третьем году жизни Бинг Партридж снова стал воцерковленным человеком, вернулся в Скинию Новой Американской Веры в надежде, что Бог предложит какое-то утешение одному из самых одиноких Своих детей. Он молился, чтобы в один прекрасный день снова услышать, как на подъездной дороге играет «Белое Рождество», отодвинуть льняную занавеску и увидеть мистера Мэнкса за рулем «Призрака» — окно опущено, и Добрый Человек смотрит прямо на него. Давай, Бинг, безумный ты мой! Поехали на прогулку! Число десять ждет нас! Давай схватим одного малыша, и я отвезу тебя в Страну Рождества! Небо знает, что ты это заслужил!
В удушающем зное июльского дня он поднялся по крутому холму. Цветы из фольги у него во дворе — их насчитывалось тридцать три — были совершенно тихи и неподвижны. Как же он их ненавидел! Как он ненавидел голубое небо и невыносимую гармонику цикад, пульсирующих в деревьях! Бинг тащился в гору с новостной заметкой в одной руке («Осужденного убийцу постигло редкое заболевание») и последней запиской от мистера Мэнкса — в другой («Я, возможно, задержусь. 9»), чтобы поговорить с Богом об этих вещах.
Церковь стояла на гектаре вспученного асфальтобетона, в трещинах которого торчали бледные побеги травы по колено Бингу. Входные двери были обвязаны тяжелой цепью, запертой на йельский навесной замок. Последние пятнадцать лет никто, кроме самого Бинга, там не молился. Скиния некогда принадлежали Господу, но теперь она стала собственностью кредиторов; так говорилось на выцветшем на солнце листе бумаги в прозрачном пластиковом конверте, прикрепленном к одной из дверей.
Цикады гудели в голове у Бинга, как сумасшествие.
Снаружи у одного из краев участка стоял большой щит, подобный тем, что выставляют перед «Молочной Королевой» или стоянкой подержанных автомобилей, сообщавший прихожанам, какой гимн им следует петь в данный день. БОЖЕ! ТЫ БОГ МОЙ, ОН СНОВА ЖИВ и ГОСПОДЬ НИКОГДА НЕ СПИТ. МОЛИТВЫ были назначены на час дня. Щит возвещал одни и те же гимны со времени первого срока Билла Клинтона.
В некоторых из витражей имелись отверстия, пробитые камнями шпаны, но Бинг не пробирался туда этим путем. С одной стороны церкви стоял сарай, наполовину скрытый пыльными тополями и сумахом. Перед дверью сарая лежал гниющий плетеный коврик. Под ним был спрятан блестящий медный ключ.
Этот ключ открывал замок на покосившейся двери подвала в задней части здания. Бинг вошел и спустился. Он пересек прохладный подземный зал, пробираясь через запах старого креозота и заплесневелых книг, и взошел в большой открытый амфитеатр церкви.
Бингу всегда нравилась церковь, начиная с тех дней, когда он еще ходил туда вместе с матерью. Ему нравилось, как солнечный свет пронизывал витражи в двадцать футов высотой, наполняя помещение теплом и красками, ему нравилось, как были одеты другие мамы: белые кружева, каблуки и молочно-белые чулки. Бинг любил белые чулки и любил слушать женское пение. Все мамы, которые оставались с ним в Доме Сна, пели ему, прежде чем принять свое последнее упокоение.
Но после того как пастор сбежал со всеми деньгами, а банк запер церковь, он обнаружил, что это место его смущает. Ему не нравилось, что тень от шпиля на исходе дня словно бы тянется к его дому. Начав забирать мамочек к себе в дом — который мистер Мэнкс окрестил Домом Сна, — Бинг заметил, что смотреть на вершину холма стало стоить ему огромного труда. Церковь угрожающе маячила, тень от шпиля была обвиняющим перстом, который простирался вниз по склону и указывал на его двор: ЗДЕСЬ СКРЫВАЕТСЯ СЕРИЙНЫЙ УБИЙЦА! У НЕГО В ПОДВАЛЕ ДЕВЯТЬ МЕРТВЫХ ЖЕНЩИН!
Бинг пытался убедить себя, что ведет себя глупо. На самом деле они с мистером Мэнксом герои, они исполняют христианскую работу. Если бы кто-то написал о них книгу, их нельзя было бы не отметить как хороших парней. Неважно, что многие матери, когда им вводили севофлуран, по-прежнему не признавали своих планов сделать шлюх из дочерей или бить сыновей, что некоторые из них утверждали, будто никогда не принимали наркотики, не пили сверх меры и не имели судимостей. Эти вещи были в будущем, гнусном будущем, которое Бинг и мистер Мэнкс предотвращали не покладая рук. Если Бинга когда-нибудь арестуют — потому что ни один законник никогда, конечно, не поймет всей важности их работы, не поймет лежащей в ее основе доброты, — то, Бинг это чувствовал, он сможет говорить о своей работе с гордостью. Ни в одном из деяний, которые он совершил с мистером Мэнксом, не было ничего постыдного.
Тем не менее он иногда беспокоился, глядя на церковь.
Он говорил себе, поднимаясь по лестнице из подвала, что ведет себя как дурачок, что в доме Божьем рады каждому и что мистеру Мэнксу молитвы Бинга необходимы… сейчас более, чем когда-либо. Со своей стороны, Бинг никогда не чувствовал себя таким одиноким и несчастным. Несколькими неделями ранее мистер Паладин спросил у Бинга, чем он собирается заняться, когда уйдет в отставку. Бинг был потрясен и спросил, зачем ему уходить в отставку. Он любит свою работу. Мистер Паладин поморгал и сказал, что после сорока лет работы его заставят уйти в отставку. Выбора в этом вопросе нет. Бинг никогда об этом не думал. Он исходил из того, что к настоящему времени будет пить какао в Стране Рождества, по утрам открывая подарки, а по ночам колядуя.
В тот день огромное пустое святилище не умиротворило его сознание. В сущности, ровно наоборот. Все скамьи по-прежнему находились там же, хотя были уже не выстроены ровными рядами, но распиханы и так и этак, кривые, как зубы у мистера Мэнкса. На полу валялись осколки стекла и куски штукатурки, которые хрустели под ногами. В помещении густо пахло аммиаком, птичьей мочой. Кто-то заходил сюда, чтобы выпить. Скамьи были усеяны пустыми бутылками и пивными банками.
Он пошел дальше, меря шагами протяженность помещения. Его проход потревожил ласточек в стропилах. Звук их бьющихся крыльев отдавался эхом — это походило на тот звук, с каким маг пускает в воздухе мерцающую полосу игральных карт.
Свет, наклонно падавший в окна, был холодным и синим, и в солнечных лучах вращались пылинки, словно церковь была внутренностью снежного шара, только что начавшего успокаиваться.
Какие-то люди — подростки, бездомные — устроили алтарь в одной из глубоко посаженных оконных рам. В затвердевших лужицах воска стояли оплывшие красные свечи, а за свечами были установлены несколько фотографий Майкла Стайпа[65 - Джон Майкл Стайп (р. 1960) — американский музыкант, певец, фотохудожник, лидер и фронтмен рок-группы R.E.M.] из R.E.M.[66 - Название группы представляет собой аббревиатуру для «Rapid Eye Movement» — «быстрых движений глаз», одного из признаков так называемой «фазы быстрого сна», когда спящий видит сновидения.], тощего гомика со светлыми волосами и светлыми глазами. На одной из фотографий кто-то написал вишневой помадой: Я ТЕРЯЮ ВЕРУ. Бинг и сам чувствовал, что со времен «Эбби-роуд» в рок-музыке не было ни одной вещи, достойной прослушивания.
Бинг установил карточку от мистера Мэнкса и распечатку заметки о нем в центре этого самодельного алтаря, потом зажег пару свечей ради Доброго Человека. Расчистив небольшой участок на полу, отбросив ногами в сторону куски штукатурки и грязные трусики — украшенные маленькими сердечками, они на вид пришлись бы впору десятилетнему ребенку, — он опустился на колени.
Он прочистил горло. В огромном отдающемся эхом пространстве церкви это прозвучало громко, как выстрел.
Ласточка затрещала крыльями, скользя от одного стропила к другому.
Он видел ряд голубей, наклонявшихся вперед, чтобы смотреть на него сверху вниз своими блестящими бешено-красными глазами. Они наблюдали за ним как зачарованные.
Закрыв глаза и сложив ладони, он заговорил с Богом.
— Эй, там, бог, — сказал Бинг. — Это Бинг, тот самый старый тупица. О боже. О Боже, Боже, Боже. Пожалуйста, помоги мистеру Мэнксу. Мистер Мэнкс пошел баиньки, он крепко заснул, и я не знаю, что делать, а если он не поправится, не вернется ко мне, я никогда не поеду в Страну Рождества. Я изо всех сил старался сделать в своей жизни что-нибудь хорошее. Я изо всех сил старался спасать детей, чтобы они ни в коем случае не оставались без какао, аттракционов и подарков. Это было нелегко. Никто не хотел, чтобы мы их спасали. Но даже тогда, когда мамы кричали и обзывали нас ужасными словами, даже когда их дети плакали и мочились, я любил их. Я любил этих детей, и я любил их мам, пусть даже они были дурными женщинами. А больше всего я любил мистера Мэнкса. Все, что он делает, он делает для того, чтобы другие люди могли быть счастливы. Разве это не самое хорошее, что может делать человек, — распространить вокруг себя немного счастья? Пожалуйста, господи, если мы сделали что-то хорошее, пожалуйста, помоги мне, дай мне знак, скажи мне, что делать. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пож…
Лицо у него было запрокинуто, а рот открыт, когда что-то горячее ударило его по щеке, а на губах он ощутил что-то соленое и горькое. Он вздрогнул; было похоже, что кто-то на него кончил. Он провел рукой по рту и посмотрел на свои пальцы, теперь покрытые беловато-зеленым свернувшимся молоком, комковатым жидким пюре. Потребовалось время, чтобы распознать в этом голубиный помет.
Бинг закричал: раз, потом другой. Рот у него был полон солено-кремового вкуса птичьего дерьма. Дрянь, собранная в сложенную лодочкой ладонь, была похожа на болезненную мокроту. Он крикнул в третий раз и отшатнулся, ударяя ногами по штукатурке и стеклу, и опустил другую руку на что-то влажное и липкое, с мягкой текстурой сарановой пленки. Он посмотрел вниз и обнаружил, что угодил рукой на использованный презерватив, кишащий муравьями.
В ужасе, в отвращении он поднял руку, а презерватив прилип к пальцам, и он взмахнул рукой, раз, другой, и тот сорвался и приземлился у него в волосах. Он завизжал. Птицы шумно вспорхнули со стропил.
— Что? — орал он церкви. — Что? Я стоял здесь на коленях! Я СТОЯЛ НА КОЛЕНЯХ! А ты — что? ЧТО?
Он схватил резиновую мерзость и дернул, вырвав при этом горсть собственных тонких седых волос (когда это они все поседели?). В лучах света крутилась пыль.
Бинг Партридж спускался с холма неуклюжей трусцой, чувствуя себя оскверненным и больным… оскверненным, больным и разъяренным. Пошатываясь, как пьяный, он прошел мимо металлических цветов на своем дворе и захлопнул за собой дверь.
Через двадцать минут из нее вышел не кто иной, как Человек в Противогазе, держа по бутылке зажигательной жидкости в каждой руке.
Прежде чем запалить церковь, он загородил досками дыры в окнах, чтобы птицы не могли вылететь наружу. Большую часть одной бутылки он разбрызгал над скамьями и кучами деревянных обломков и кусков штукатурки: прекрасными маленькими кострами, разложенными заранее. Другую бутылку он опустошил на фигуру Иисуса на кресте, установленную в апсиде. Тот, казалось, продрог в своей маленькой набедренной повязке, так что Бинг чиркнул спичкой и облачил его в огненное одеяние. С настенной росписи над ним Мария печально взирала на это последнее поругание, которому подвергся ее сын. Бинг, постучав двумя пальцами по респиратору противогаза, послал ей воздушный поцелуй.
Дайте ему шанс схватить вместе с мистером Мэнксом ребенка № 10, подумал Бинг, и его ничуть не смутило бы, если бы пришлось отравить газом и убить собственную маму Христа, чтобы заполучить маленького ублюдка.
И еще: Святой Дух не сделал в киске Богоматери ничего такого, чего Бинг не сделал бы лучше, если бы провел три дня наедине с ней в Доме Сна.
Ганбаррел2001 г.
Дети никогда не звонили, если она рисовала.
Прошел год — может быть, больше, — прежде чем Вик это осознала, но на каком-то уровне ее психики эта зависимость существовала помимо разума, она восприняла ее почти сразу. Когда она не рисовала, когда ее не занимала какая-то творческая работа, она начинала осознавать растущее физическое напряжение, словно стояла под краном, который удерживал на весу фортепиано; в любой момент, чувствовала она, трос может лопнуть, чтобы вся тяжесть обрушилась на нее смертоносным ударом.
Так что она бралась за все работы, которые ей предлагали, и по семьдесят часов в неделю проводила в гараже, слушая группу «Форинер»[67 - Foreigner (рус. «Иностранец») — американская рок-группа, созданная в 1976 году Миком Джонсом и Иэном МакДональдом.] и раскрашивая аэрозольными красками мотоциклы для парней с криминальным прошлым и оскорбительными расовыми понятиями.
Вик изображала языки пламени и пистолеты, голых цыпочек и гранаты, флаги Дикси и нацистские флаги, Иисуса Христа и белых тигров, разлагающихся упырей и снова голых цыпочек. Она не думала о себе как о художнице. Рисование уберегало от звонков из Страны Рождества и позволяло платить за памперсы. Все остальные соображения мало что значили.
Но иногда работы иссякали. Иногда казалось, что она расписала все мотоциклы, имевшиеся в Скалистых горах, и других представлений больше никогда не будет. Когда такое происходило — когда она не рисовала больше недели-другой, — Вик заставала себя за мрачным ожиданием. За подготовкой.
Скачать книгу [0.76 МБ]
Пирамида