вспомнила, как первые мои мысли, еще лишь наполовину облеченные в слова, я
выражала в формах другого рода -- "сознавало", "видело", "вошло", -- вот как
было, пока блеск залы, хлынув в распахнутые двери, не ударил мне в зрачки и
не открыл во мне шлюзы и клапаны, сквозь которые с болезненной быстротой
влилось в меня человеческое знание слов, придворных жестов, обаяние
надлежащего пола и вкупе с ними -- память о лицах, среди которых первым было
лицо Арродеса, а вовсе не королевская гримаса. И хотя никто никогда не смог
бы мне в точности этого объяснить, я теперь была уверена, что перед королем
остановилась по ошибке -- я перепутала предназначенного мне с тем, от кого
предназначение исходило. Ошибка... но если так легки сшибки -- значит, эта
судьба не истинная, и я могу еще спастись?
Теперь, в полном уединении, которое вовсе не тревожило меня, а,
напротив, было даже удобно, ибо позволяло мне спокойно и сосредоточенно
подумать, когда я попыталась познать, кто я, вороша для этого воспоминания,
такие доступные -- каждое на своем месте, под рукой, как давно знакомая
утварь в старом жилище, я видела все, что произошло этой ночью, но резко и
ясно -- только от порога дворцовой залы.
А прежде? Где я была? Или было?! Прежде? Откуда я взялась? Самая
простая и успокаивающая мысль подсказывала, что я не совсем здорова, что я
возвращаюсь из болезни, как из экзотического, полного приключений
путешествия, -- тонкая, книжная и романтическая девушка, несколько
рассеянная, со странностями. Оттого что я слишком хрупка для этого грубого
мира, мною овладели навязчивые видения, и, видно, в горячечном бреду, лежа
на кровати с балдахином, па простынях, обшитых кружевами, я вообразила себе
путешествие через металлический ад, а мозговая горячка была мне, наверное,
даже к лицу -- в блеске свечей, так озаряющих альков, чтобы, когда я очнусь,
ничто меня не испугало и чтобы в фигурах, склонившихся надо мной, я сразу бы
узнала неизменно любящих меня попечителей... Что за сладкая ложь! У меня
были Видения, не так ли? И они, вплавившись в чистый поток моей единой
памяти, расщепили ее. Расщепили?.. Да, спрашивая, я слышала в себе хор
ответов, готовых, ожидающих: дуэнья, Тленикс, Ангелита. Ну и что из этого?
Все эти имена были во мне готовы, мне даны, и каждому соответствовали даже
образы, как бы единая их цепь. Они сосуществовали так, как сосуществуют
корни, расходящиеся от дерева, и я, без сомнения, единственная и единая,
когда-то была множеством разветвлений, которые слились во мне, как ручьи
сливаются в речное русло.
"Не могло быть так, -- сказала я себе. -- Не может быть, я уверена". Но
я же видела мою предыдущую судьбу разделенной на две части: к порогу
дворцовой залы тянулось множество нитей -- разных, а от порога -- одна.
Картины первой части моей судьбы жили отдельно друг от друга и друг друга
отвергали. Дуэнья: башня, темные гранитные валуны, разводной мост, крики в
ночи, кровь на медном блюде, рыцари с рожами мясников, ржавые лезвия алебард
и мое личико в овальном подслеповатом зеркале, висевшем между рамой мутного
окна из бычьего пузыря и резным изголовьем. Может быть, я пришла оттуда?
Но как Ангелита я росла среди южного зноя, и, глядя назад в эту
сторону, я видела белые дома, повернувшиеся к солнцу известковыми спинами,
чахлые пальмы, диких собак, поливающих пенящейся мочой их чешуйчатые корни,
и корзины, полные фиников, слипшихся в клейкую сладкую массу, и врачей в
зеленых одеяниях, и лестницы, каменные лестницы спускающегося к заливу
города, всеми стенами отвернувшегося от зноя, и кучи виноградных гроздьев, и
рассыпанные засыхающие изюмины, похожие на козий помет. И снова мое лицо в
воде -- не в зеркале: вода лилась из серебряного кувшина, потемневшего от
старости. Я помню даже, как носила этот кувшин, и вода, тяжело колыхаясь в
нем, оттягивала мне руку.
А как же мое "оно", лежащее навзничь, и то путешествие и поцелуи
подвижных металлических змей, проникающие в мои руки, тело, голову, -- этот
ужас, который настолько теперь потускнел, что вспомнить его я могла лишь с
трудом, как дурной сон, не передаваемый словами? Не могла я пережить столько
судеб, одна другой противоречащих, -- ни все сразу, ни одну за другой! Так
что же истинно? Моя красота. Отчаяние и торжество -- равно ощутила я, увидев
в его лице, как в зеркале, сколь беспощадно совершенство этой красоты. Если
бы я в безумии завизжала, брызгая пеной, или стала бы рвать зубами сырое
мясо, то и тогда мое лицо осталось бы прекрасным, -- но почему я подумала
"мое лицо", а не просто "я"? Почему я с собой в раздоре? Что я за существо,
не способное достичь единства со своим телом и лицом? Колдунья? Медея? Но
подумать такое -- уже совершенная несуразица. Мысль моя работала как
источенный меч в руке рыцаря с большой дороги, которому нечего терять, и я
легко рассекала ею любой предмет, но эта моя способность тоже показалась мне
подозрительной -- своим совершенством, чрезмерной холодностью, излишним
спокойствием, ибо над моим разумом был страх: и этот страх существовал вне
разума -- вездесущий, невидимый -- сам по себе, и это значило, что я не
должна была доверять и своему разуму тоже. И я не стала верить ни лицу
своему, ни мысли своей, но страх остался -- вне их. Так против чего же он
направлен, если помимо души и тела нет ничего? Такова была загадка. А мои
предыстории, моя корни, разбегавшиеся в прошлом, ничего мне не подсказывали:
их ощупывание было лишь пустой перетасовкой одних и тех же красочных
картинок. Северянка ли дуэнья, южанка Ангелита или Миньона -- я всякий раз
оказывалась другим персонажем, с другим именем, с другим положением, другой
семьей. Ни одна из них не могла возобладать над прочими. Южный пейзаж каждый
раз возникал в моей памяти, переслащенный театральным блеском торжественной
лазури, и если бы не эти шелудивые псы и не полуслепые дети с запекшимися
веками и вздутыми животиками, беззвучно умирающие на костлявых коленях
закутанных в черное матерей, это пальмовое побережье показалось бы слишком
гладким, скользким, как ложь. А север моей дуэньи: башни в снеговых шапках,.
бурое клубящееся небо и особенно зимы -- снеговые фигуры на кручах, выдумки
ветра, извилистые змеи поземки, ползущей из рва по контрфорсам и бойницам,
белыми озерами растекающейся на скале у подножия замка, и цепи подъемного
моста, плачущие ржавыми слезами сосулек. А летом -- вода во рву, которая
покрывалась ряской и плесенью, -- как хорошо я все это помнила!
Но было же и третье прошлое: большие, чопорные подстриженные сады,
садовники с ножницами, своры борзых и черно-белый дог, как арлекин на
ступенях трона, скучающая скульптура -- лишь движение ребер нарушало его
грациозную неподвижность, да в равнодушных желтых глазах поблескивали,
казалось, уменьшенные отражения катарий или некроток. И эти слова --
"некротки", "катарии" -- сейчас я не знала, что они значили, но когда-то
должна была знать. И теперь, вглядываясь в это прошлое, забытое, как вкус
изжеванного стебелька, я чувствовала, что не должна возвращаться в него
глубже -- ни к туфелькам, из которых выросла, ни к первому длинному платью,
вышитому серебром, будто бы и в ребенке, которым я когда-то была, тоже
спрятано предательство. Оттого я вызвала в памяти самое чуждое и жестокое
Скачать книгу [0.05 МБ]
Пирамида