получить место на Аляске. Хумберт отправляется в предпоследнее путешествие.
Девочка уже стала женщиной в специфических американских очках; последние
месяцы беременности, добропорядочный, небритый муж, немного инвалид (глухой
после военной контузин); "папа" отдает ей все деньги, что у него были,
предлагает бросить этого "случайного Дика" и уехать с ним такой, какая есть,
как стоит перед ним, навсегда. "Ло" отказывается. Хумберт выведывает у нее
имя того "соблазнителя", едет к нему, и в глухом, пустом доме разыгрывается
последняя сцена трагикомедии -- убийство. Он стреляет в того человека,
заставив его сначала прочесть поэму, которую он (Хумберт) сочинил о его
подлости, о своем несчастье. Убийство, разделенное на ряд сцен,
полубессмысленных, на грани абсолютного вздора (жертва порядочно пьяна,
раздаются одни только фальшивые, ненужные слова; ничего от возможной,
теоретически хотя бы, "вендетты"; хаос нападения и обороны, но никакого
унижения -- ни жертвы, ни убийцы) -- все происходящее подчеркивает свою
ненужность, то, что это не подлинное "сведение счетов". Завершение истории
так же страшно, так же удручающе смешно, как и "роман", и кончается все
арестом и заключением Хумберта.
Так выглядит повесть. Обвинения в порнографии, которые Набоков в
послесловии с презрением отвергает, не принимая их всерьез, являются (в
сопоставлении с плеядой массово производимых в США "триллеров", этой "черной
серией", возбуждающей сексуальные аппетиты определенного типа читателей)
выражением уже даже не ханженства, а откровенного бесстыдства тех, кто такие
обвинения предъявлял. Иначе говоря: если книгу разрезать, разделить на
части, мы не найдем в ней ни одной детали, которую бы где-то, когда-то не
превзошли уже произведения, лишенные какой-либо художественной амбиции. Но в
том, что все недоговорки, намеки, реминисценции, объединенные в целое,
превращаются в такой удар, который не дает читателю возможности принять
удобную, эстетическую позу; что класс художественной трансформации и
логического метода (от первого до последнего слова изложения, язвительного,
"самосаркастического" и тем самым высмеивающего даже то, что наиболее
мрачно) затрудняет, если вообще не делает тщетной, однозначность моральной
оценки произведения (подчеркиваю: произведения, не героя) -- в этом я
нисколько не сомневаюсь.
Чтобы "очистить" Набокова от обвинений в порнографии -- во-первых; в
копании в психопатологни секса -- во-вторых; в антиамериканизме --
в-третьих, критики объясняют, что повесть эта не о сексе, а о любви, что
любая тема, в том числе и психическое нутро извращенца, может вызвать
эстетические переживания; что, наконец, "Лолита" является не более
"антиамериканской", чем книгн многих истинных американцев. Не знаю, стоит ли
заниматься такими обвинениями и такой защитой.
II
Повесть не о сексе, а о любви? Повесть-сатира о цивилизации Запада? Но
почему герой -- извращенец? Этот вопрос не давал мне покоя. Набоков посчитал
бы его лишенным смысла, как я могу предполагать по его взглядам на
литературу, ибо он не хочет быть ни моралистом, ни реалистом, а выступает
только "рассказчиком чего-то где-то когда-то совершавшегося". Но мы, в конце
концов, не обязаны слушать автора, когда он уже произнес слово "конец".
Когда сказал то, что хотел сказать. И здесь уже кончаются его и начинаются
наши, читателей, хлопоты.
Сначала мне показалось, что выбор героя открывает определенные
специфические возможности уже в плане социологическом. Ибо сверх того, что
можно и даже нужно сказать, "Лолита", несомненно, повествует о
широком социальном фоне, о тех, добавим, сторонах жизни Запада, которыми он
гордится. Это и высокий жизненный уровень, и "онаучнивание" воспитания, тот
"практический фрейдизм" в педагогическом издании, который стремится к
оптимальному приспособлению личности; это и совершенство туристического
промысла, внедрение сервиса в самые дикие уголки природы, и эти особые,
проявляющиеся в общественных контактах четкие действия с механической
улыбкой, должествующей придать им "индивидуальный подход" к клиенту,
пациенту, гостю; и такая пропитаиность жизни рекламой, что она из явления,
атакующего человека извне в интересах торговой прагматики, давно уже стала
интегральной частью его психического мира, проникнув в него тысячами чисто,
"научно" разработанных методов. Раскритиковать ее, эту огромную мащину
самодовольных муравьев, оскорбить, высмеять непосредственным описанием было
бы голой публицистикой, то есть художественной неудачей, говорением
банальных очевидностей. Но сделать это вроде бы мимоходом, и к тому же с
позиции вроде бы заранее обреченной на неудачу -- устами человека, каждое
слово которого, каждый колкий намек можно усилить определением, укаэывающим
на его ненормальность, и одновременно так, чтобы этот дегенерат, в
сопоставлении с почтенно-иормальным окружением, 6ыл прав -- это уже давало
определенную исходную возможность. Этот внешний мир, этот фон, эта
посредственность и нормальность, образующие для Хумберта и его скабрезной
тайны угрозу, проникают во все уголки повести, сталкиваясь безустанно,
безотчетно с ужасностью его "личных, частных" фактов, и холодом своего
присутствия углубляют еще сильнее интимность его исповеди. Само по себе
такое соседство дает огромную разницу температур, напряжений, создает
необходимый груз контраста, после чего приходит проблема следующего и
обстоятельнее мотивированного выбора: что представляет собой этот
анормальный человек, этот психопат, на чем основана его аномалия?
Чтобы определить разбираемую проблему языком чисто структуральным,
касающимся конструктивного скелета внутренних, присущих произведению
напряжений, следует заметить, что мономания, как сужение, стяжение
определенного типа, может неизмеримо сильно способствовать созданию такой
густоты атмосферы, такой концентрации художественных средств, какая не раз
уже порождала драматическое novum. Примеров можно было бы привести
много: мономаньяками были и Дон Кихот, и Раскольников, и Шейлок, и Дон Жуан.
А сейчас -- проблема психологического "приводного ремня" анормальности,
ее концентрирующей силы. Что может стать тем конкретным пожаром, который
разогреет всю ткань произведения, придаст его фразе подъемную силу, делающую
возможным плавное преодоленне каждого общественного "табу", откроет,
наконец, все те темные душевные уголки, которые делает невидимыми мерная
повторяемость жизнеиных функций, рутина повседневности? Что может быть более
подходящим и одновременно более универсальным, чем любовь? Этот вывод,
однако, таит в себе массу опасностей. Воздержимся на минуту от установления
Скачать книгу [0.03 МБ]
Пирамида