- А ключ у вас есть?
- Разберусь.
- Тогда - до свиданья? - сказал майор с явно вопросительной
интонацией.
Станислав не ответил ему. Он о нем забыл. Ничего не кончилось. А если
и кончилось, то началось сначала. Этот проклятый "запорож" вышиб из него
все мозги. Он снова ощутил себя вурдалаком. И снова шершавый кол торчал у
него в середине груди. Будьте вы все прокляты, сказал он кому-то. Я не
хочу жить.
Виконт позвонил ему день спустя.
- Ты снова меня вытащил, мой Стак, - сказал он.
- Нет. Это ты меня вытащил, мой Виконт, если уж на то пошло.
- Можно, я зайду к тебе сейчас?
- Да.
Он повесил трубку и вернулся к своему дневнику, который держал на
столе, не решаясь раскрыть. Потом раскрыл. Последняя запись там была: "1
января. Сегодня ночью умерла моя Лариска. Я не хочу жить". И тут он,
наконец, заплакал.
5
Сеню Мирлина посадили в день рождения Ленина. Он пришел на очередной
допрос, на пятый или даже уже на шестой, и сначала все шло как обычно, а
потом он вдруг обнаружил, что следователь говорит что-то не то - называет
неожиданные имена и рассказывает о событиях, каковые разглашению вроде бы
отнюдь не подлежат. Свихнулся мой майор совсем, подумал Сеня с
определенной даже тревогой. Я же домой приду - все это ребятам расскажу...
Однако, майор отнюдь не свихнулся и по окончании хорошо продуманной беседы
предъявил обалдевшему Сене ордер на арест, так что отправился Сеня не
домой - разбалтывать ребятам оперативные данные, - а в камеру,
расположенную по соседству с той, где некогда сиживал за
антигосударственную деятельность сам Владимир Ильич.
Все эти детали стали известны Станиславу и прочим лишь много времени
спустя, а тогда - уже вечером, часов в восемь - раздался телефонный
звонок, и ломающийся голос Софьи сказал в трубку: "Стас. Семена посадили".
"Сейчас приеду", - сказал он и, положив трубку, отправился выключать
кипящий суп и переодеваться.
Он отметил, что руки у него суетятся, и это его неприятно поразило.
Конечно, арест Мирлина был неожиданностью - как-то уже все свыклись с
представлением, что сажать его не собираются, не за ним идет охота в этот
раз, кому он там нужен?... Но, с другой стороны, никому ведь и в голову не
пришло бы утверждать, что сажать его ТОЧНО не будут. Гэбэ это гэбэ, и
предсказывать что бы то ни было, когда имеешь с ним дело, тем более
бессмысленно, что они и сами, в конце концов, не знают никогда, что будут
делать завтра - что обком прикажет, то и будут делать, а обком, как
известно, это - мир иной, законы коего лежат за пределами человеческого
разумения... Но при всем при том неприятно было обнаружить в себе полную,
оказывается, неготовность к худшему. Он вдруг с пронзительной ясностью
осознал, что именно на самом деле только что произошло: это ведь уже не
"перелет-недолет-перелет", это уже - точно к нему в окоп, и он ощущал себя
контуженным...
С одним ботинком на ноге и с другим в руках он задумался, сидя на
сундуке в прихожей. Основную массу своего самиздата он вывез из квартиры и
спрятал у Громобоя еще в начале апреля - сразу после того, как у Семена
произошел первый обыск. Однако, вполне возможно, что вывез он тогда,
во-первых, не все, во-вторых, впопыхах - не совсем то, что следовало, да и
новое появилось кое-что за эти три недели... Поскольку за обыском у
Мирлина ничего более тогда не последовало, возникло и укрепилось мнение,
что ничего более и не произойдет: все, отстрелялись зольдатики,
успокоились... Однако, теперь ситуация смотрится иначе. Надо что-то
делать. И срочно. Хорошо еще, что "запорож" на ходу...
Воображение рисовало ему растрепанную, заплаканную Софью, сидящую,
уронивши бессильные руки, у кухонного стола, и притихших девчонок с
круглыми от испуга и недоумения глазами... и настороженная тишина в
радиусе полукилометра... и соседи с постными лицами где-то на границе
этого тихого круга...
Дверь на лестничную площадку была настежь. Гомон слышался за два
этажа. Квартира была - битком. Софья, действительно растрепанная, но
отнюдь не заплаканная, а только до предела взвинченная, с красными пятнами
на щеках, моталась по кухне, приготовляя чай, кофе и какие-то бутерброды.
Дети, чрезвычайно довольные, что не надо ложиться спать, носились среди
взрослых в пятнашки - детей было штук шесть, потому что кое-кто из соседей
пришел сюда со своими. Народу было много, почти все - незнакомые или
малознакомые, дым стоял коромыслом, все курили, произносились нервные
остроты, взрывался нервный смех, все вели себя чуточку неестественно и
нарочито, только разве что Владлен оставался самим собой - спокойно сидел
в уголку, помалкивал и с каждого вновь входящего брал посильную сумму:
Мирлин, разумеется, оставил семью без копейки, а "за пространство, за
свет, за воздух" не плачено было в этом году вообще еще ни разу.
Станислав дал ему четвертной, поймал Софью с бутербродами, приобнял
ее на секунду - хотелось как-то выразить... передать хоть как-то... а-а,
ничего невозможно было ни выразить, ни передать... "Ну, ты как, вообще,
старуха?.." "Да ничего..." "Правда?" "Да ей-богу, ничего..." О чем можно
было говорить? И зачем?.. Он отпустил ее хозяйничать, сел рядом в
Владленом, размял "памирину", закурил. Он чувствовал себя здесь лишним, и
это не огорчало его, а злило. Большинство присутствующих были ему
несимпатичны. Он слушал их вполуха и раздражался, потому что говорили они
- глупости и банальности (о бездарности, неумелости и слепоте гэбэшников),
нервные глупости и колкие нервности - так же вот, вероятно, мыши у себя в
подполье нервно рассуждают о тупой недалекости местного кота, только что
сожравшего мадам Мышильду Двадцать Вторую... Ему хотелось вмешаться и
спросить их: "Если они такие глупые и бездарные, то почему же это они вас
отлавливают, а не вы их?" Впрочем, он понимал прекрасно, что вопрос его
Скачать книгу [0.31 МБ]
Пирамида