его желчность, а во-вторых, вспомнили, что в свое время, еще до войны, от
него убежала с коммивояжером молодая жена. Возникла весьма благоприятная
ситуация, чтобы поставить, наконец, Парала с его вечными квазифилософскими
сентенциями на место.
Уже Морфей, придумавший новую остроту, заранее давясь от смеха,
хватал всех за руки и кричал: "Нет, вы послушайте, что я скажу!", но тут,
как всегда не ко времени, приперся этот старый осел Пандарей и, не
разобравшись в предмете разговора, объявил своим громовым голосом, что
нынче к нам из-за границы пришла такая мода - жить втроем, вчетвером с
одной женщиной, как это водится между кошками. Ну что тут будешь делать!
Остается только руками развести. Парал немедленно ухватился за это
высказывание и моментально перевел разговор на личность Пандарея. "Да,
пан, - сказал он. - Ты сегодня в ударе, старик, такого я не слыхивал даже
от своего младшего зятя - майора". Второго зятя Парала знали далеко за
пределами города, удержаться было невозможно, и все мы так и покатились со
смеху, а Парал еще добавил со скорбным видом: "Нет, старички, зря мы
все-таки демилитаризируемся. Нам, старички, надо было бы лучше
деполицеизироваться или, на худой конец, депандареизироваться". Пандарей
немедленно раздулся, как рыба-шар, застегнул китель на все пуговицы и
гаркнул: "Поговорили - все!.."
Идти на донорский пункт было еще рано, и я направился к Ахиллесу. Я
прочел ему свою переписанную начисто речь перед Хароном. Он слушал меня,
раскрыв рот. Успех был полный. Вот его точные слова, когда я закончил
чтение: "Это написал настоящий трибун, Феб! Где ты это взял?" Я немножко
поломался для пущего эффекта, а потом объяснил, как было дело. Но он не
поверил! Он объявил, что отставному учителю астрономии просто не под силу
столь точно сформулировать мысли и чаяния простого народа. "Это под силу
только великим писателям, - говорил он, - или великим политическим
деятелям. А я что-то не вижу у нас в стране, - говорил он, - ни великих
писателей, ни великих политических деятелей".
"Феб, ты украл его у марсиан, - сказал он. - Признайся, старина, я
никому не скажу". Я был в растерянности. Его недоверие одновременно и
льстило мне и вызывало во мне досаду. А тут еще он вдруг показывает мне
запечатанный конверт из плотной черной бумаги. "Что это?" - спрашиваю я с
нарочитой небрежностью, в то время как сердце мое уже почуяло беду и
заныло от дурных предчувствий. "Марки, - говорит этот гордец. - Настоящие.
Оттуда!" Не помню, как я справился с собой. Словно в тумане, слушал я его
восторги, выражаемые деланно-сочувственным тоном. А он вертел конверт
перед моим носом и все рассказывал мне, какая это редкость, до какой
степени невозможно их нигде достать, какие баснословные суммы предлагал
ему уже за них сам Хтоний и как ловко поступил он, Ахиллес, потребовав
компенсации за изъятые лекарства не деньгами, а марками. Суммы, которые он
небрежно называл, привели меня в полнейшее смятение. Оказывается рыночные
цены на марсианские марки так высоки, что никакая пенсия первого класса и
никакой желудочны сок не способны что-либо изменить в моем положении. Но в
конце концов я опомнился, меня осенило, и я попросил Ахиллеса показать мне
эти марки. И все стало ясно. Этот хитрец замялся, растерялся и принялся
лепетать что-то о том, будто эти марки, будучи марсианскими, боятся света
подобно фотографической бумаге, что рассматривать их можно только при
специальном освещении, а здесь, в аптеке, соответствующего оборудования у
него нет. Я приободрился и попросил разрешения заглянуть к нему вечерком
домой. Без всякой живости он пригласил меня, сказавши, что, честно говоря,
дома у него пока тоже нет специального оборудования, но к завтрашнему
вечеру он постарается что-нибудь придумать. Вот в это я верю. Он наверняка
что-нибудь придумает. Наверняка окажется, что эти марки растворяются в
воздухе или что вообще смотреть на них нельзя, а можно только щупать
руками.
В разгар нашей беседы я вдруг услыхал чье-то дыхание над своим левым
ухом и краем глаза уловил некое движение рядом с собой. Я сразу вспомнил
таинственное посещение и резко обернулся, но это оказалась прислуга мадам
Персефоны, которая пришла попросить чего-нибудь повернее. В поисках
препарата, который удовлетворил бы мадам Персефону, Ахиллес удалился в
лабораторию и, по-видимому, вознамерился не возвращаться до тех пор, пока
я не уйду. Я ушел, не скрывая иронии.
На донорском пункте меня ожидал приятный сюрприз: соответствующие
анализы выявили, что в силу имеющихся у меня внутренних хронических
заболеваний желудочный сок мой надлежит относить к первому сорту, так что
за сто граммов сока мне будут теперь выплачивать на сорок процентов
больше, нежели всем прочим. Мало того, дежурный фельдшер намекнул мне,
что, употребляя в умеренных, но достаточных количествах синюховку, я смогу
добиться перехода в сорт экстра и получать за сто граммов на
семьдесят-восемьдесят процентов больше. Я боюсь сглазить, но, кажется,
наконец, впервые в жизни мне немножечко повезло.
В самом радужном настроении я отправился в трактир и просидел там до
позднего вечера. Было очень весело. Во-первых, Япет теперь вовсю торгует
синюховкой, которую поставляют ему оптом окрестные фермеры. От синюховки
неприятная отрыжка, но она дешева, пьется очень легко и дает приятное,
веселое опьянение. Очень нас развлек один из молодых людей в узком пальто.
Я так и не научился различать их и до сегодняшнего вечера испытывал к
обоим естественную неприязнь, которую разделяло со мной большинство наших.
Обычно эти грозные победители господина Лаомедонта вместе или порознь
проводили в трактире все время от обеда и до закрытия - сидели у стойки,
пили и упорно молчали, словно бы никого не замечая вокруг. Однако сегодня
этот молодой человек вдруг оторвался от стойки, подошел к нашему столику
и, когда все настороженно замолчали, в наступившей тишине прежде всего
заказал выпивку на всю компанию. Затем он уселся между Полифемом и Силеном
и негромко произнес: "Эак". Сначала все мы решили, что у него отрыжка, и
Полифем по своему обыкновению сказал ему: "С приветом". Однако молодой
человек несколько обиженно пояснил, что Эак - это его имя и что назвали
его так в честь сына Зевса и Эгины, отца Теламона и Пелея, деда Эанта
Большого. Полифем немедленно принес свои извинения и предложил выпить за
здоровье Эака, так что инцидент был полностью исчерпан. Мы все тоже
представились, и очень скоро Эак почувствовал себя среди нас как дома. Он
оказался прекрасным рассказчиком, мы просто животы надорвали, слушая его.
Особенно нам понравилось, как они намыливали пол в гостиной,
раздевали барышень и устраивали за ними погони. Это у них называлось
"играть в пятнашки", и рассказывал он об этом уморительнейшим образом.
Должен признаться, что мы все ощущали все-таки некоторый стыд за наше
захолустье, где ни о чем подобном слыхом не слыхали, и поэтому очень
уместной оказалась остроумная эскапада наших молодых шалопаев из компании
Скачать книгу [0.08 МБ]
Пирамида