Что и говорить, вид отсюда впечатляет. Обзор почти в триста градусов, ограниченный лишь уцелевшим обломком стены за спиной, позволяет рассмотреть не только большую часть города – погребальный костёр Париса в нескольких кварталах к востоку с такой высоты кажется расположенным почти под ногами, – но и стены Трои, на которых в этот час начинают зажигать факелы, а также лагерь ахейцев, простершийся к северу и к югу вдоль побережья. Сотни далёких огней напоминают Хокенберри картину, однажды увиденную мельком из окна самолёта, снижающегося в сумерках над Лейк-Шор-Драйв: на глади чикагского озера точно так же сверкало и переливалось драгоценное ожерелье из отражений прожекторов и бесчисленных гостиничных окон. Вдали, еле видные на волнах винноцветного моря, темнеют полсотни с чем-то кораблей Агамемнона. Длинные суда покачиваются на якорях: лишь незначительную их часть успели втащить на берег. Пустовавший полтора месяца, а нынче оживлённый как никогда, греческий лагерь пылает заревом костров.
Да и на небосклоне сегодня вечером тоже не скучно. На северо-востоке от него отсекает здоровенный кусок единственная уцелевшая… не то червоточина, не то… Забыл, как правильно, и к тому же последние полгода её зовут просто Дыркой. Она соединяет долины Илиона с океаном иной планеты. Красная марсианская пыль сменяет бурую почву Малой Азии без всякого перехода: хоть бы трещинка по земле пробежала. Багровые отблески – там сейчас чуть раньше, чем у нас, – выделяют очертания чужеродного круга на фоне более тёмных туч старой Земли. Десяток-другой дозорных шершней моравеков, мигая то алыми, то зелёными огнями, летают вокруг самой Дырки, над городом, кружат над морем и вновь устремляются на восток, туда, где еле различимыми тенями вздымаются поросшие лесами пики горы Иды.
Несмотря на ранний зимний закат, на улицах Трои продолжает кипеть жизнь. На рыночной площади у дворца Приама торговцы только что свернули свои навесы и теперь увозят непроданный товар на тележках. Даже с такой высоты Хокенберри слышит долетающий по ветру скрип деревянных колёс. Зато соседние проулки, на которых теснятся бордели, рестораны, бани и опять бордели, в это время лишь начинают пробуждаться, заполняясь мерцающими язычками факелов и шатающимися фигурами. Обычаи Трои требуют, чтобы на всех основных перекрёстках, а также углах и поворотах городской стены стояли огромные жаровни, где по ночам должны беспрестанно гореть дрова или масло; последние из них и поджигают сейчас ночные дозорные. Хокенберри видит, как тёмные тени жмутся ближе к таким кострам, чтобы согреться.
Ко всем, кроме одного. Погребальный сруб Париса продолжает полыхать на главной площади, затмевая прочие огни, однако никто не ищет его тепла. Лишь Гектор горестно стенает и плачет, призывая своих солдат, рабов и слуг подбрасывать в бушующее пламя больше дров, а сам то и дело черпает большим двуручным кубком вино из золотого сосуда и возливает его вокруг костра. Издали чудится, будто вымокшая насквозь земля сочится багряной кровью.
Ужин схолиаста почти закончен, когда на лестнице слышатся чьи-то шаги.
Сердце подскакивает к самому горлу; во рту появляется неприятный привкус страха. Кто-то подстерёг Хокенберри и даже осмелился на преследование. Тут и сомневаться ничего. Ноги ступают еле слышно: загадочный гость осторожно крадётся наверх.
«Может, какая-нибудь женщина позарилась на брошенные ли вещи?» – предполагает учёный, однако луч надежды, едва загоревшись, печально гаснет. Во-первых, из темноты слабым эхом доносится тихий звон металла – видимо, бронзовых доспехов, А во-вторых, насколько ему известно, троянские дамы во сто крат опаснее большинства мужей двадцатого и двадцать первого столетия.
Схолиаст как можно тише поднимается с места, убирает в сторону хлеб, сыр и вино, зачехляет свой нож, беззвучно вытаскивает клинок и делает шаг назад, к уцелевшему краю стены. Подумав, он прячет меч под алым плащом, тяжёлые складки которого треплет порыв ночного ветра.
«У меня есть квит-медальон». Левая рука невольно тянется к маленькому приборчику для квантовой телепортации, висящему на груди под одеждой. «С чего это я решил, будто не сохранил ничего ценного? Пусть этой штучкой нельзя воспользоваться без того чтобы жители Олимпа не засекли меня и не бросились в погоню, а всё-таки вещь редкостная. Настоящее сокровище», Хокенберри достаёт фонарик и держит ем на весу, как тазерный жезл. Кстати, сейчас бы он действительно не помешал…
Шаги звучат уже близко. Что, если это бог? Бессмертные и раньше пробирались в город в обличье простых людей. И разве у недостаточно причин, чтобы преследовать бывшего схолиаста, убить его и забрать драгоценный медальон? Таинственный гость одолевает последние ступени. Выходит под открытое небо. Мужчина щёлкает кнопкой, и луч фонаря выхватывает из темноты фигуру…
Это существо низкого роста, не выше метра, и вообще мало похоже на человека. Колени загнуты назад, руки сочленяются неправильно, правая ладонь ничем не отличается от левой, лица вообще нет, и всё заковано в тёмный пластик или серо-красно-чёрный металл.
– Манмут, – с облегчением выдыхает Хокенберри, отводя круг света от зрительной панели маленького европейца.
– Под этим плащом упрятан короткий клинок, – произносит моравек по-английски, – или ты просто рад меня видеть?
Поднимаясь на башню, учёный никогда не забывал прихватить с собой немного топлива про запас. Обычно это были засохшие коровьи лепёшки, но нынче удалось разжиться охапкой ароматного хвороста, которым из-под полы торговали на площади лесорубы, собиравшие дрова для погребального сруба. И вот на площадке трещит костерок, а Манмут и Хокенберри сидят на камнях друг напротив друга. Дует пронизывающий ветер, и человек радуется тому, что может хотя бы погреться.
– Что-то давно тебя не видел, – говорит схолиаст, глядя, как отсветы пламени пляшут на блестящей поверхности зрительной панели моравека.
– Я был на Фобосе.
Несколько мгновений бакалавр гуманитарных наук напрягает память. Ах да, Фобос. Одна из лун Марса. Кажется, самая близкая. Или самая маленькая? В общем, луна. Взгляд обращается к Дырке, теперь уже чуть заметной в нескольких милях к северо-востоку от города. На другой планете тоже ночь, и чёрный диск выделяется только за счёт особенных звёзд. Там они то ли светят ярче, то ли гуще насыпаны, то ли всё сразу. Марсианские луны – где-то вне поля зрения.
– Я ничего такого сегодня не пропустил? – интересуется Манмут.
Не удержавшись от усмешки, Хокенберри рассказывает европейцу о погребальном обряде и самосожжении Эноны.
– Ух ты, обалдеть, – отзывается моравек.
Похоже, он сознательно предпочитает обороты речи, которые, по его мнению, были в большом ходу в ту эру, когда схолиаст впервые жил на Земле. Иногда этот выбор удачен. В основном же, как сейчас, презабавен.
– Не помню, чтобы в «Илиаде» говорилось о прежней жене Париса, – продолжает Манмут.
– Вряд ли это из «Илиады», – соглашается собеседник, задумчиво нахмурив лоб. Нет, вроде бы ничего подобного в его лекциях не встречалось.
– Воображаю, какое драматическое было зрелище, – не скрывает белой зависти европеец.
– Да уж. Особенно всех поразили слова Эноны о том, что Париса на самом деле убил Филоктет.
– Филоктет? – Моравек чуть наклоняет голову вбок; по какой-то причине Хокенберри привык считать этот почти собачий жест знаком того, что приятель копается в банках памяти. – Герой Софокла? – осведомляется он через мгновение.
– Да. Первоначальный предводитель фессалийцев, из Мефоны
– У Гомера я с ним, кажется, не встречался, – произносит Манмут. – И здесь вроде бы тоже, Схолиаст качает головой.
– Ещё по дороге сюда, много лет назад, Агамемнон с Одиссеем оставили его на острове Лемнос.
– С какой стати? – В голосе маленького существа, очень похожем по тембру на человеческий, сквозит неподдельное любопытство.
– Ну, главным образом потому, что от него дурно пахло.
– Дурно? А разве от кого-то из них пахнет хорошо?
Хокенберри изумлённо хлопает глазами. Лет десять назад, воскреснув на Олимпе для новой работы, он и сам так считал, потом притерпелся. Через полгода или около того. «Интересно, может, я тоже…»
– Этот парень вонял особенно сильно, – поясняет бывший служитель Музы. – У него была гнойная язва.
– Язва?
– Змея укусила. Ядовитая. Как раз когда… Впрочем, это длинная история. Знаешь, обычные дрязги: кто-то что-то ворует у богов. Если в двух словах, его нога буквально источала гной, на палубе было не продохнуть от смрада, лучник вопил как резаный и поминутно терял сознание. В конце концов Агамемнон, по наущению Одиссея, попросту высадил старика на остров Лемнос, бросив товарища гнить в одиночестве.
– Но тот почему-то выжил? – уточняет моравек. ; Как видишь. Возможно, боги хранили его для некоей миссии. Правда, боли в ноге терзали беднягу всё это время.
Манмут опять наклоняет голову.
– Понятно… Теперь я вспоминаю пьесу. Лаэртид пустился в обратный путь за сыном Пеанта, как только гадатель открыл ахейцам, что им не покорить гордую Трою без лука, подаренного Филоктету… э-э-э… Гераклом.
– Ну да', лук перешёл к нему по наследству, – кивает Хокенберри.
– Погоди, а когда Одиссей успел его привезти? Я имею в виду реальную жизнь, последние восемь месяцев. Мужчина пожимает плечами.
– Всё провернули без лишнего шума. Сын Лаэрта незаметно отлучается недели на три, потом возвращается, и – хлоп! «Ребята, я тут ходил за вином и встретил старого друга…» Что-то вроде того.
– В трагедии Софокла, – произносит маленький европеец, – главным героем был Неоптолем, сын Ахилла. Отца он при жизни так и не встретил. Только не говори, что юноша тоже здесь.
– Нет, насколько мне известно, – качает головой схолиаст. – Один Филоктет. Со своим луком.
– И вот теперь Энона винит его в убийстве Париса.
– Угу.
Томас Хокенберри подбрасывает хвороста в огонь. Ветер яростно кружит золотые искры и уносит их к звёздам. Над океаном раскинулась непроглядная тьма, в которой медленно ворочаются тучи. Пожалуй, перед рассветом грянет ливень. А жаль: мужчина полюбил ночевать прямо здесь, под открытым небом. Дорожный мешок под голову, накидка с капюшоном – вместо тёплого одеяла, очень удобно!
– Да, но как Филоктет проник в Медленное Время? – спрашивает Манмут, поднимается и подходит к отколотому краю площадки, явно не страшась обрыва в сотню с лишним футов. – По-моему, такая возможность была только у Париса.
– Тебе виднее, – отвечает схолиаст. – Это ведь вы, моравеки, накачали героя нанотехнологиями, чтобы он одной левой управлялся с богами.
Европеец возвращается к костру, но не садится на камень, а продолжает стоять, вытянув ладони к огню, словно желая их согреть. «А может, он и правда греет, – размышляет про себя Хокенберри. – Они у него вроде бы органические».
Скачать книгу [0.63 МБ]
Пирамида