– Ты о чём? – сонно спросила задремавшая было Мойра.
– Теперь я понимаю, каким образом вы – точнее, твои божественные сестрички-трансвеститы, – передавали репортажи из Илиона и как туринские пелены помогали нам их воспринимать.
– Ну… ага, – буркнула постженщина и вновь заснула. Между прочим, отныне Харман уже не нуждался в туринских пеленах для получения подобных передач. Он мог бы поделиться любыми своими ощущениями с любым человеком, который пожелал бы подсоединиться к потоку данных.
«Интересно знать, каково это – заниматься любовью с Адой, будучи подключёнными друг к другу?» – подумал мужчина и тут же обругал себя распутным старикашкой. Вернее даже, грязным и вонючим распутным старикашкой.
Кроме функций логосферы, существовала и функция замысловатой сенсорной связи с биосферой; правда, сейчас она была недоступна, поскольку зависела от работы спутников, и Харману оставалось лишь гадать, что именно здесь подразумевалось: разговор по душам с Ариэлем либо полное единение с каким-нибудь одуванчиком и колибри? И возможно ли таким образом потолковать напрямую, на расстоянии, с МЗЧ? Мужчина посерьёзнел, вспомнив слова Просперо о том, что с помощью маленьких зелёных человечков Ариэль удерживал несметные тысячи калибано у южных границ Европы; надо бы посоветоваться с зеками, попросить их помощи в борьбе против горбатых войниксов.
От всех этих исследований у Хармана ещё сильнее разболелась голова. Почти случайно сверившись с внутренним наблюдателем, он выяснил, что уровень адреналина и кровяное давление в самом деле ужасно повышены. Тогда мужчина обратился к новой медицинской функции, более активной, нежели простое наблюдение, и пробы ради позволил выпустить в организм кое-какие химические реактивы. Кровяные сосуды шеи вдруг расширились, расслабились, тепло побежало к самым кончикам пальцев, и головная боль отпустила.
«Какой-нибудь юный парнишка не отказался бы от подобного подарка, – промелькнуло в голове Хармана. – Можно, например, избавляться от непрошеной эрекции…» Это лишний раз убедило мужчину, что он и был, и останется дряхлым распутником.
«Впрочем, не таким уж и дряхлым», – поправился он. Если верить медицинскому наблюдателю, физическое тело супруга Ады с тем же успехом могло бы принадлежать мужчине тридцати одного года, слегка утратившему спортивную форму.
Однако список функций на этом не заканчивался. Оставались ещё коррекция фигуры, усиленная эмпатия, то, что Харман окрестил про себя минутным бешенством: резкий всплеск адреналина и мгновенный многократный рост всех телесных сил – видимо, последний резерв, задуманный для смертельной битвы или происшествий, когда нужно, скажем, отбросить двухтонную плиту, чтобы не придавила ребёнка. Оказалось, что столь часто и неблагоразумно использованная мужчиной функция повторного воспроизведения в сочетании с обменом сведениями позволяла ярче постичь ещё и чужой жизненный опыт. Кроме того, человек мог впасть в своего рода спячку, то есть на время замедлить любые процессы до полного застоя. Причём, как быстро понял Харман, вовсе не для того, чтобы крепче выспаться: скорее для пребывания в хрустальной гробнице вроде Таджа Мойры, когда необходимо долгое – или очень долгое, как в случае Сейви, – время оставаться живым, но бездействовать и при этом не заработать пролежней, атрофии мускулов, одышки и прочих побочных эффектов обычной гиподинамии. Разумеется, старуха много раз пользовалась этой способностью, четырнадцать веков успешно скрываясь от войниксов и «постов».
Были, конечно, и другие функции, от которых по-настоящему захватывало дух, однако при мысли от них голова затрещала с новой силой, и Харман отложил дальнейшие исследования до утра.
В ту же секунду его захлестнули куда более реальные ощущения. Где-то вдали, высоко, шумел прибой. Верхние слои океана излучали фотолюминесцентное фитопланктонное свечение, что-то вроде подводного полярного сияния для измученных глаз.
Небо над Атлантикой тоже сверкало живым огнём: это молнии, уже не метя в пучину, полыхали между клубящимися тучами, и те словно загорались изнутри. Вспышки эти были совершенно беззвучны: даже самые тихие отзвуки грома не достигали дна Бреши, так что мужчина скрестил руки под головой и просто наслаждался впечатляющей игрой света, любуясь также бликами зарниц на бушующих волнах океана.
Узоры, образы, геометрия. Природа и вселенная словно танцевали на грани безбрежного хаоса, спасаясь границами фракталов; мириады алгоритмических протоколов пронизывали окружающий мир с его бесчисленными взаимодействиями. А всё-таки это было красиво – до чего же красиво! Мужчина знал, что не изучил досих пор по меньшей мере одну функцию, которая помогла бы распознать каждый узор гораздо лучше простых, даже очень развитых человеческих чувств, но и она, вероятно, зависела от работы спутников, а кроме того… Харман и не нуждался в генетически усиленных способностях, чтобы всем сердцем оценить чистую красоту безмолвного представления, разыгравшегося посреди Атлантики будто бы нарочно для него одного.
Лёжа на дне глубокой Бреши, мужчина помолился за Аду и будущее дитя (после активации новых функций она бы легко узнала, кого ожидает – сына или дочку). Мужчине так хотелось очутиться рядом с женой! И он молился Богу, о котором никогда не задумывался по-настоящему, Тихому Богу, перед кем трепетали Сетебос и его раб Калибан, судя по невнятной болтовне уродца на острове Просперо. Харман страстно желал и просил одного: чтобы любимая была жива, здорова и счастлива, насколько это возможно в ужасные времена и в разлуке с дорогим человеком.
Засыпая, мужчина услышал, как с неприятным скрежетом и завываниями зычно выводит рулады Мойра. И сонно усмехнулся. Надо же, тысячи лет сверхразвитой медицины, нанотехнологий и перестройки ДНК так и не излечили «постов» от банального храпа. Хотя, конечно, если за образец брали человеческое тело Сейви…
Харман забылся, не успев додумать мысль.
71
Ахиллес жалеет, что не умер.
Душный воздух Тартара пропитан зловониями, нещадно разъедает лёгкие, глаза слезятся от нестерпимой рези, кожа и внутренности будто бы сами не знают: взорваться ли им вовнутрь или наружу от безумного давления, и великанша Океанида так свирепо стискивает человека в крепко сжатом кулаке, что рёбра трещат, и будущее представляется настолько чертовски туманным, что ахеец умер бы с радостью, лишь бы разом покончить со всем этим.
Но квантовая Судьба не оставила ему выбора. Фетида, эта бессмертная стерва-мамаша, умело изображавшая преданную любовь к кратковечному Пелею – к мужчине, коего быстроногий привык почитать как отца, – и без зазрения совести согласившаяся переспать с Кронидом, эта кошёлка подводная, держала отпрыска в Небесном огне, что создало определённую точку квантовой сингулярности для гибели Ахилла, условием которой стали действия ныне покойного и кремированного Париса – вот, как говорится, и весь сказ.
Остаётся только страдать и наблюдать за тем, что творится вокруг тесной, стремительно сжимающейся сферы, пронизанной болью и неудобством.
Чудо-юдо-дочери Океана – Иона, Пантея и Азия – бодро шествуют сквозь ядовитую мглу навстречу яркому мерцанию, вероятно, порождённому извержением вулкана; третья из сестёр сжимает Пелида в громадном потном кулаке. Кое-как разлепляя пылающие веки, сквозь потоки слез, вызванных едким чадом, а не избытком чувств, мужеубийце удаётся разглядеть высокие скалистые гряды, ворчащие вулканы, бездонные расщелины, наполненные лавой и невиданными чудовищами, гигантских сороконожек (видимо, родственников Целителя на Олимпе), возникающие во мгле силуэты иных титанов, чей рёв и грохочущие шаги то и дело оглашают тьму, обрамлённые огнём небесные тучи, яростные прочерки молний и прочие электрические явления.
Внезапно великанша Пантея изрекает:
– Я вижу трон эбеновый и тень под пологом.[72 - Здесь и далее используются цитаты из П. Шелли «Освобождённый Прометей». Перев. К. Чемена.] И стерва по имени Азия отзывается раскатами, похожими на рокот камнепада в горах (Ахилл не в силах даже зажать пораженные шумом уши ладонями в кислотных ожогах):
– Но полог упадает.
Пантея присоединяется к сестрам:
– Я вижу мрак, и стрелы тьмы похожи на стрелы солнца, вставшего в зените, как нестерпимо яркое пятно. Ни силуэта, ни лица не видно, и всё ж мы чувствуем, что это Дух.
Теперь подаёт голос Демогоргон, и быстроногий зарывается лицом в гигантскую шершавую ладонь великанши, тщетно пытаясь приглушить боль от всепроникающих инфразвуковых ударов:
– ХОТИТЕ ЧТО-НИБУДЬ УЗНАТЬ – СПРОСИТЕ, ОКЕАН ИДЫ.
Азия протягивает руку с корчащимся на ней человеком:
– Поведай нам, что за зверушку мы тут поймали? По виду и манерам – не морская ли это звезда? Смотри, сколь занятно она извивается и пищит!
Демогоргон трубит в ответ:
– О НЕТ, В ТВОЕЙ РУКЕ ВСЕГО ЛИШЬ КРАТКОВЕЧНЫЙ, ХОТЯ ОН И ОБРЁЛ БЕССМЕРТЬЕ ПО НЕДОСМОТРУ НЕБЕСНОГО ОГНЯ. АХИЛЛ ЕСТЬ ИМЯ ЭТОГО СОЗДАНЬЯ, И ДОМ ЕГО ОТСЮДА ДАЛЕКО. ДО НЫНЕШНЕГО ДНЯ ОН ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК, НИСШЕДШИЙ В МРАЧНЫЙ ТАРТАР.
– А, – разочарованно тянет Азия и небрежно сажает надоевшую игрушку на раскалённый, как печь, валун.
Жар охватывает ахейца, тот снова продирает глаза: на сей раз, из-за близкого извержения, видно гораздо лучше, но это не радует. Мужчина в ужасе смотрит на огненную реку из лавы, что с обеих сторон огибает его дымящийся камень. Подняв же глаза на Демогоргона, воссевшего на троне выше всех разъяренных вулканов, на эту бесформенную пустоту, облечённую пологом с капюшоном, уходящую вверх на многие и многие мили, Ахилл испытывает неудержимый рвотный позыв. И с облегчением уступает ему. Океаниды, похоже, не замечают его неучтивости.,: Азия вопрошает Демогоргона:
– На что ещё ты можешь дать ответ?
– НА ВСЁ, ЧТО ВЫ ПОСМЕЕТЕ СПРОСИТЬ.
– Кто создал мир и всё живое? – интересуется эта самая словоохотливая, если не самая умная, по мнению воина, из трёх дебильных сестёр.
– БОГ.
– Кто создал в нём всё сущее, – не унимается Азия, – желанья, мечты и разум?
– ВСЕМОГУЩИЙ БОГ.
«А он не слишком-то разговорчив, – заключает про себя Ахиллес. – В голове, должно быть, ветер гуляет… если у парня вообще отыщется голова».
Чего бы он только не дал за возможность подняться на ноги, вытащить из-за пояса меч и прикрыться щитом! Первым делом герой с наслаждением порешил бы Демогоргона, потом сестричек-титанид… медленно.
– Кто создал непонятное волненье, когда дыханье ветерка весной иль милый голос, внятный только юным, рождает слезы, чьё сиянье ярче сиянья незаплаканных цветов, и обращает белый свет в пустыню, когда умолкнет?
Мужчину опять выворачивает – уже не столько из-за головокружительного зрелища, сколько по эстетическим соображениям. Всё-таки первыми нужно будет прикончить Океанид. А сучку Азию Ахиллес был бы счастлив убить несколько раз подряд. Вот было бы здорово поселиться в её пустой голове, как в доме, используя глазницы вместо окон.
– МИЛОСЕРДНЫЙ БОГ, – нараспев произносит Демогоргон.
В греческом языке нет подобного выражения, однако Пелид понимает то, что заявил бестелесный дух. Ахейца нимало не удивляет, что громадные Океаниды и это порождение мрака изъясняются именно по-гречески. В конце концов, они же титаны, а не какие-нибудь варвары.
– Но кто же создал зверства, и безумства, и ужасы, которые свисают со звеньев движущейся цепи жизни при каждой новой мысли человека и волокут её в могильный ров? Но кто придумал тщетные надежды, и ненавистью ставшую любовь, и угрызенья горше вкуса крови, и боль с её истошным завываньем, переходящим постепенно в крик…
Скачать книгу [0.63 МБ]
Пирамида