– Возможно, – откликнулся Орфу. – Роберт Браунинг написал однажды поэму «Калибан о Сетебосе», в котором чудовище из шекспировской «Бури» рассуждает о своем божестве, описанном у поэта очень скупо: «многорукий, словно каракатица», существо весьма своенравное, вскормленное на страхе и жестокости.
– Твои домыслы переходят все границы, – произнёс Астиг-Че.
– Да, – согласился гигантский краб. – Однако тварь, которую мы недавно сфотографировали, выглядит как исполинский человеческий мозг, бегающий на длинных руках. Невероятный плод эволюции в любом из миров, или вам так не кажется? Впрочем, Роберт Браунинг обладал весьма живым и богатым воображением.
– А не ждёт ли на Земле ещё и Гамлет? – съехидничал Сума Четвёртый.
– О! – вырвалось у маленького европейца. – О! О, вот было бы славно…
– Прошу не отвлекаться, – вмешался первичный интегратор. – Орфу, откуда ты всё это взял?
Иониец испустил вздох. Вместо вербального ответа голографический проектор из устройства связи на помятом и поцарапанном панцире краба передал изображение, которое тут же зависло над навигационным столом. Это была виртуальная полка с шестью довольно увесистыми фолиантами. Одна из книг – Манмут успел заметить заглавие: «В поисках утраченного времени. Том третий. У Германтов» – раскрылась на четыреста сорок пятой странице. Картинка увеличилась, так что стало возможно прочесть печатный шрифт.
Внезапно любитель Шекспира сообразил: ведь Орфу оптически слеп и, значит, не видит, что именно показывает сейчас. Неужели ему пришлось запоминать эти книги страница за страницей? От этой мысли хотелось плакать.
Манмут вместе с другими прочёл парящий в воздухе текст: «Люди со вкусом говорят нам сегодня, что Ренуар – великий живописец восемнадцатого века. Но они забывают о Времени и о том, что даже в конце девятнадцатого века далеко не все отваживались признать Ренуара великим художником. Чтобы получить такое высокое звание, и оригинальный художник, и оригинальный писатель действуют по способу окулистов. Лечение их живописью, их прозой не всегда приятно для пациентов. По окончании курса врач говорит нам: „Теперь смотрите“. Внезапно мир (сотворённый не однажды, а каждый раз пересоздаваемый новым оригинальным художником) предстаёт перед нами совершенно иным и вместе с тем предельно ясным. Идущие по улицам женщины не похожи на прежних, потому что они ренуаровские женщины, те самые ренуаровские женщины, которых мы когда-то не принимали за женщин. Экипажи тоже ренуаровские, и вода, и небо; нам хочется побродить по лесу, хотя он похож на тот, что, когда мы увидели его впервые, казался нам чем угодно, только не лесом, а, скажем, ковром, и хотя в тот раз на богатой палитре художника мы не обнаружили именно тех красок, какие являет нашему взору лес. Вот она, новая, только что сотворённая и обречённая на гибель вселенная. Она просуществует до следующего геологического переворота, который произведут новый оригинальный художник или новый оригинальный писатель».
Прочитавшие безмолвно застыли вокруг навигационного стола. В тишине было слышно мерное гудение вентиляторов, звуки машин и негромкие переговоры моравеков, на самом деле управляющих «Королевой Мэб» в эту критическую минуту приближения к экваториальному и полярному кольцам Земли.
В конце концов генерал Бех бин Адее нарушил молчание:
– Какая солипсическая чушь. Какой метафизический вздор. Какая куча конского навоза. Иониец не отвечал.
– Может, эта история и куча навоза, – изрёк Астиг-Че, – но зато самая правдоподобная, что я слышал за долгие месяцы, полные сюрреализма. Думаю, рассказчик заслужил путешествие в трюме «Смуглой леди», когда космошлюпка отправится в атмосферу Земли через… два часа и пятнадцать минут. Что ж, идёмте готовиться.
Манмут словно в тумане направился к подъёмнику в обществе своего друга, беззвучно плывущего на мощных отталкивателях, когда первичный интегратор окликнул:
– Орфу!
Гигантский краб развернулся и в ожидании вежливо направил на Астига-Че мёртвые камеры и остатки глазных стебельков.
– Ты собирался сказать, кто так упорно добивается с нами встречи.
– Ну, вообще-то… – Иониец впервые замялся. – Это просто догадка.
– Поделись, – велел первичный интегратор.
– Что ж, принимая на веру мою скромную теорию, – проговорил Орфу, – кто бы мог женским голосом потребовать свидания с нашим пассажиром – Одиссеем, сыном Лаэрта?
– Санта Клаус? – предположил генерал бин Адее.
– Не совсем, – сказал иониец. – Калипсо. По всей видимости, никто из моравеков раньше не слышал этого имени.
– Во вселенной, откуда явились наши новые друзья, – продолжат гигантский краб, – чародейку ещё называют Цирцеей.
62
Харман утонул, но не умер. Впрочем, несколько минут спустя он пожалел об этом.
Золотая жидкость, наполнившая двенадцатигранный хрустальный чертог, оказалась перенасыщена кислородом, который быстро начал всасываться через тончайшие капилляры лёгких и насытил собой кровеносную систему. Этого хватило, чтобы заставить сердце биться (точнее сказать, биться снова, поскольку оно пропустило несколько ударов и молчало почти полминуты, пока человек барахтался и шёл на дно) и поддержать жизнь мозга… пусть даже вконец отупевшего, охваченного ужасом, отторгнутого, если верить ощущениям, от остального тела. Организм продолжал инстинктивно требовать воздуха, хотя на деле уже получал его.
После трудной борьбы мужчина кое-как разлепил веки, однако ничего хорошего не увидел; перед глазами стремительно кружилась воронка из мириада золотых слов и десяти мириадов мелькающих изображений, которые только и ждали своей очереди возродиться в его голове. Харману смутно удалось различить шестигранную стеклянную панель заполненного доверху чертога и чью-то размытую фигуру за ней. Это могла быть Мойра, или Просперо, или сам Ариэль… да какая, собственно, разница?
Мужчина по-прежнему жаждал дышать привычным ему образом. Не отключись сознание несчастного ровно наполовину (видимо, жидкость подействовала как транквилизатор, подготавливая разум к «передаче»), один только рвотный рефлекс давно убил бы жертву или довёл до безумия.
Впрочем, хрустальный чертог припас иные причины для сумасшествия.
Хармана захлестнул поток информации. Той, что, по словам разбуженной постженщины и мага, содержалась на страницах миллиона старинных книг. Речения и мысли миллиона давно почивших умов… Нет, более, ведь одни умы горячо спорили с другими, опровергали их, пылко соглашались, безжалостно исправляли, яростно противились.
Ничего подобного мужчине ещё не приходилось переживать. Когда-то, в течение долгих декад, он выучился читать и стал самым первым за неисчислимые века «старомодным» человеком, разобравшим закорючки, точки и штрихи в допотопных фолиантах, которые повсюду гнили на полках заброшенных библиотек. Однако при чтении слова проникали в разум по порядку, неспешно, со скоростью обычной беседы: Харман даже слышал в голове некий голос, отчётливо произносивший их вслух. «Глотание» при помощи вновь открытой нанотехнической функции оказалось более быстрым, но менее эффективным способом узнать содержание книги. Внутреннего голоса не было и в помине; информация текла по руке прямо в мозг, забрасывалась порциями, точно уголь в топку, отнимая у человека удовольствие от медленного чтения. «Проглотив» очередной том, супруг Ады, конечно, чувствовал, что голова забита новыми сведениями, однако львиная доля контекста и бездна смысловых оттенков при этом безнадёжно упускались. Мужчина частенько задумывался над назначением подобной функции в Потерянные Времена: быть может, «старомодные» люди пользовались ею для усвоения сухих таблиц, наборов уже «переваренных» данных? Способ этот, разумеется, не годился для чтения романов или шекспировских пьес. Правда, Харману доныне попало в руки одно-единственное творение великого барда – восхитительная и трогательная трагедия «Ромео и Джульетта». Прежде похищенный и слова такого не слышал: «пьеса». Его современники знали разве что туринскую драму об осаде Трои, да и то – последние десять лет, не дольше.
Но если при чтении речь автора лилась размеренным потоком, а «глотание» резко будоражило мозг, оставляя некий осадок информации, то здесь…
На вольной воле я блуждал
И юной девой взят был в плен.
Она ввела меня в чертог
Из четырех хрустальных стен.[54 - Здесь и далее: Уильям Блейк, «Хрустальный чертог». Перев. С.Я. Маршака.]
Сведения поступали не через уши, глаза или при помощи каких-либо здравых чувств, данных человеку для восприятия нового; строго говоря, они проникали даже не путём осязания, хотя кожу пронзали мириады и мириады булавочных уколов: это книжные слова, наполнившие золотую жидкость, проникали сквозь мельчайшие поры, сквозь каждую клетку плоти.
ДНК – теперь мужчина знал это – предпочитает форму стандартной двойной спирали; именно её избрала природа для хранения наиболее ценных сведений. На то было множество разных причин, и главная из них: спираль – самый удобный и эффективный путь двустороннего потока свободной энергии, определяющей соединения, вид и функционирование столь гигантских молекул, как протеины, ДНК и РНК. Химические системы вечно стремятся к состоянию наименьшего объёма свободной энергии, количество которой минимально в том случае, когда нити комплементарных нуклеотидов тесно переплетаются, точно двойные витые лестницы.
Однако «посты», преобразовавшие как «железо», так и «программное обеспечение» генома «старомодных» соплеменников Хармана, добрались и до значительной части запасов ДНК в их телах. Взамен закрученных вправо молекул дезоксирибонуклеиновой кислоты экспериментаторы поместили двойные спирали обычного размера, диаметром около двух нанометров, но только закрученные в противоположную сторону. Последние использовали в качестве основы, усложняя их и переплетая парами, а затем связав из полученных верёвок непроницаемые протеиновые сети. Внутри таких прочных сетей – а их были мириады в костях, мускульных волокнах, ткани кишечника, яичках, пальцах и волосяных фолликулах каждого человека – находились биологические макромолекулы, которые, в свой черёд, обслуживали ещё более сложные группы, предназначенные для хранения наноэлектронной органической памяти.
Харман всем телом, каждой клеткой поглощал библиотеку Таджа Мойры – миллион древних томов.
Чертог светился, а внутри
Я в нем увидел мир иной:
Была там маленькая ночь
С чудесной маленькой луной.
Мужчине пришлось очень больно. Ужасно больно. Захлебнувшийся золотой жидкостью, всплывший брюхом кверху, словно дохлый карп, он испытывал неприятнейшее ощущение, как если бы отсидел ногу и теперь её медленно приводили в чувство тысячи уколов острыми раскалёнными иглами. Но только дело было не водной конечности. Всякая молекула, будьте в ядре или стенке наружной или внутренней клетки тела, «пробуждалась» от информации, что разбегалась потоками свободной энергии по коллективному организму, носящему имя Харман.
Избранник Ады даже не представлял себе, что в мире существует подобная боль. Несчастный то и дело разевал рот, чтобы отчаянно закричать; однако воздуха ни в лёгких, ни снаружи давно уже не осталось, и голосовые связки беспомощно трепетали в золотой жидкости.
Металлические наночастицы, карбоновые нанотрубки, а также более сложные наноэлектронные устройства, вживлённые в тело и мозг человека ещё до его рождения, теперь подвергались поляризации, вращались и преобразовывались сразу в трёх измерениях, после чего начинали проводить и накапливать информацию. Триллионы сложных мостиков дезоксирибонуклеиновой кислоты, упрятанных в клетки, совершали обороты, перестраивались, рекомбинировались – и навечно впитывали данные, текущие по кручёному позвоночнику ДНК.
За хрустальными гранями мужчина увидел искажённое рябью лицо Мойры, но не сумел различить выражения пристальных тёмных очей, похожих на очи Сейви, – тревога? сожаление? чистое любопытство?
Иная Англия была,
Еще неведомая мне, —
И новый Лондон над рекой,
И новый Тауэр в вышине.
Скачать книгу [0.63 МБ]
Пирамида