– Правильно понимаешь, детка.
– Ладно, Бобби. Что мы будем делать теперь?
– Гм-м-м… Хороший вопрос,– задумчиво протянул я.
Я играл в прятки с Викторией. Мы оба использовали край простыни в качестве укрытия. Вместе хихикали, когда я поднимал ткань, как занавес между нами. Потом Виктория закрывала глазки пальчиками, а я с растерянным видом озирался по сторонам, пытаясь ее найти. Малышке это нравилось.
– Пожалуй, для начала я приму душ,– сказал я.– Потом мы посадим тебя и нашу крошку на дневной рейс до Лондона. Пока у меня еще ни разу не было необходимости привлекать тебя в качестве переводчицы, разве что для того, чтобы понять бормотание носильщика. Я устал платить за прокорм лишних ртов.
Тебе нет нужды просиживать здесь еще целый день, даже если мне придется дожидаться, чтобы вместе с Чаттерджи все оформить. Сегодня суббота. Можешь на некоторое время остановиться в Лондоне, навестить сегодня вечером родителей, а в Нью-Йорк мы прилетим почти одновременно… Скажем, во вторник вечером.
– Извини, Бобби, но это невозможно по нескольким причинам.
– Чепуха,– возразил я.– Нет ничего невозможного.
Мы с Викторией нашли друг дружку и захихикали.
– Перечисли свои возражения,– предложил я,– а я их отмету.
– Во-первых, на четыре мы приглашены к Чаттерджи на чай…
– Я передам твои извинения. Дальше.
– Во-вторых, ткань на сари из лавки еще не принесли.
– Я сам привезу. Что еще?
– В-третьих, мы с Викторией будем по тебе скучать. Будем, бесценная?
Виктория оторвалась от игры ровно настолько, чтобы вежливо зевнуть матери. Затем она поменяла правила и стала натягивать край простыни себе на голову.
– Мне жаль, но счет – три—ноль,– сказал я Амрите.– Ты вышла из игры. Мне вас тоже будет не хватать, ребята, но, может быть, если вы уедете, я смогу провести время с твоей подругой Камахьей. По-моему, сегодня в два часа есть рейс на Лондон. Если нет, то я останусь с вами до более позднего рейса.
Амрита собрала часть игрушек ребенка и положила их в ящик.
– Есть еще и четвертая проблема,– сказала она.
– Какая же?
– «БОАК» и «ПанАм» отменили все полеты из Калькутты, кроме транзитного рейса «БОАК» из Таиланда в шесть сорок пять утра. С погрузкой багажа трудности, как мне сказали. Я звонила вчера вечером, когда затосковала.
– Дьявол. Ты шутишь. Проклятье! Виктория почувствовала перемену тона и уронила простыню. Она сморщила личико, готовая расплакаться.
– Должна же быть хоть какая-то возможность выбраться из этой вонючей задницы… прости, маленькая… из этого города.
– Да, конечно. Все внутренние рейсы «Эйр-Индия» функционируют. Мы могли бы пересесть в Дели на «ПанАм» или еще на чей-нибудь трансатлантический маршрут там же или в Бомбее. Но мы пропустили сегодня утренний рейс на Нью-Дели, а на всех остальных предусмотрены жутко длинные промежуточные стоянки. Лучше подожду тебя, Бобби. Не хочу без тебя разъезжать по этой стране. Мне ее в детстве хватило.
– Ладно, сладкая моя.– Я обнял Амриту одной рукой.– Что ж, тогда попробуем попасть на утренний рейс «БОАК» в понедельник. Господи Иисусе! Полседьмого утра! Ничего, зато это будет полет с завтраком. Не возражаешь, если я все-таки выполню свой план насчет душа?
– Да,– сказала Амрита, беря ребенка на руки.– Я все узнала у работников «БОАК», и с твоим душем нет никаких проблем.
В тот день нас потянуло на осмотр достопримечательностей. Я засунул Викторию в детский рюкзак, и мы вышли в жару, шум и суматоху. И температура, и влажность болтались где-то в районе отметки «100». Мы более чем прилично позавтракали в заведении, именовавшемся «Шахиншах», после чего доехали на такси по Чоурингхи до Индийского музея.
У входа висело небольшое объявление: «„КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩАЕТСЯ ЗАНИМАТЬСЯ ЙОГОЙ В ПАРКЕ!“
Внутри стояла страшная жара, витрины покрывал толстый слой пыли, а в самом здании было на удивление безлюдно, если не считать шумной и противной группы немецких туристов. Меня мало интересовали антропологические залы на первом этаже, но в конце концов мое внимание привлекла археологическая экспозиция.
– Что там? – спросила Амрита, увидев, что я склонился над стеклянной витриной.
На этикетке рядом с маленькой черной статуэткой было написано: «Изображение богини Дурги в воплощении Кали. Ок. 80 г. до. н. э.». Ничего особо пугающего в ней не наблюдалось. Я не увидел никаких признаков петли, черепа или отрубленной головы. Одна рука держала нечто напоминающее сучок, другая – опрокинутую рюмку для яйца, в третьей руке был зажат предмет, который мог бы быть трезубцем, но больше напоминал открытый складной ножик, а четвертую богиня протягивала вперед – вверх ладонью, на которой лежал крохотный желтый пирожок. Как и у всех скульптурных изображений богини, что я видел в музее, у этой статуэтки была высокая талия, упругие груди и продолговатые уши. Лицо у нее было нахмуренным, многочисленные зубы – острыми, но я не разглядел ни вампирских клыков, ни высунутого языка. Ее головной убор составляли языки пламени. На мой взгляд, скульптура, обозначенная как «Дурга», выставленная в другой витрине неподалеку, имела куда более свирепый вид. У того, по всеобщему мнению, более добродушного воплощения Парвати, было десять рук, каждая из которых сжимала оружие, одно страшнее другого.
– Твоя подруга Кали не кажется такой уж ужасной,– заметила Амрита.
Даже Виктория высунулась из своего заплечного убежища, чтобы взглянуть на витрину.
– Этой штуковине две тысячи лет,– откликнулся я.– Возможно, с тех пор она стала более злобной и кровожадной.
– Некоторым женщинам возраст не идет на пользу,– согласилась Амрита и двинулась к следующей витрине.
Виктории, судя по всему, приглянулся бронзовый идол Ганеша – веселый бог благосостояния со слоновьей головой,– и в оставшееся время в музее мы занимались игрой, которая заключалась в том, чтобы найти как можно больше изображений Ганеши.
Амрита хотела бы посетить Мемориальный зал королевы Виктории, чтобы посмотреть реликвии колониальных времен, но времени уже не оставалось, и мы довольствовались тем, что проехали мимо на такси и показали ребенку впечатляющее белое сооружение, названное, как мы ей сказали, в ее честь.
В гостиницу мы бежали под проливным дождем, быстро переоделись, а когда вышли, то обнаружили, что нас ожидает машина Чаттерджи, а ливень закончился.
Впервые за несколько дней я надел галстук и, когда машина влилась в транспортный поток, чувствовал себя неуютно, дергал за узел и мечтал о том, чтобы воротник был посвободнее или шея потоньше. Белая рубашка с короткими рукавами уже взмокла на спине, и я вдруг обратил внимание, какими потертыми и замызганными выглядели мои старые добрые туфли. В общем, я чувствовал себя помятым, растрепанным и пропотевшим.. Я взглянул искоса на Амриту. Она – как и всегда – держалась хладнокровно и сдержанно. На ней было белое хлопчатобумажное платье, которое она купила в Лондоне, и ожерелье из ляпис-лазури, подаренное мной еще до свадьбы. Волосы ее, по всем законам, должны были свисать безвольными прядями, но вместо этого пышно и глянцево ниспадали на плечи.
Мы ехали около часа, и эта поездка напомнила мне, что Калькутта по площади больше Нью-Йорка. Движение было диким и суматошным, как всегда, но молчаливый водитель Чаттерджи выбрал среди этой сумятицы кратчайший маршрут. Мою тревогу по поводу безопасности движения не слишком-то успокаивали большие белые щиты с надписями на бенгали, хинди и английском, установленные в центре нескольких хаотических круговых развязок, которые мы проезжали: «БУДЬТЕ ВНИМАТЕЛЬНЕЕ ЗА РУЛЕМ! НА ЭТОМ УЧАСТКЕ ЗА ПРОШЛЫЙ ГОД ПОГИБЛИ … ЧЕЛОВЕК!». Пропуски были заполнены съемными табличками с цифрами, подобные которым можно увидеть на старых бейсбольных площадках. Самым большим числом, попавшим нам на глаза, было 28. У меня невольно возник вопрос, имеется ли в виду весь участок дороги или лишь несколько квадратных футов мостовой.
Кое-где мы проезжали по шоссе, зажатому с обеих сторон огромными чольями – невероятными трущобами с жестяными крышами, стенами из джутовых мешков и немощеными грязными улицами,– которые прерывались лишь серыми монолитами заводов, извергающих пламя и сажу в сторону муссонных облаков. Я обнаружил, что распространяющиеся философские мировоззрения – вроде экологии и контроля за загрязнением окружающей среды – являются роскошью, доступной лишь для наших передовых промышленных стран. Воздух Калькутты, и без того насыщенный запахами нечистот, паленого кизяка, миллионов тонн отбросов и постоянно горящих бесчисленных костров, становился почти непереносимым из-за примеси неочищенных автомобильных выхлопов и промышленных выбросов.
Сами заводы представляли собой гигантские скопления выветренного кирпича, ржавеющей стали, разросшихся сорняков и выбитых окон – картинки мрачного будущего, когда индустриальную эру постигнет судьба динозавров, но от нее останутся раскиданные окрест разрушающиеся остовы. Однако от большинства этих развалин поднимался дым, а из черных утроб выходили фигуры в лохмотьях. Я не мог представить себя работающим на каком-нибудь из этих зловещих заводов и живущим в одной из тех лачуг с земляным полом.
Амрита, должно быть, думала о том же, поскольку ехали мы молча, разглядывая проносящуюся мимо окон машины панораму человеческой безысходности.
Затем в течение всего нескольких минут мы промчались по мосту над многочисленными железнодорожными путями, миновали ряд небольших лавчонок и вдруг оказались в старом, обжитом районе с усаженными деревьями улицами и большими домами, обнесенными стенами с решетчатыми воротами. Неяркий солнечный свет отражался от бесчисленных осколков битого стекла, заделанного в верхние гребни гладких стен. В одном месте по верху высокой стены шла чистая полоса примерно в ярд шириной, но остальная часть каменной кладки грязного цвета пестрела темными пятнами. В конце длинных подъездных дорожек возле домов стояли сверкающие автомобили. На увенчанных железными пиками воротах виднелись небольшие таблички с надписью: «Осторожно, собака», сделанной не меньше чем на трех языках.
Не требовалось особой проницательности, чтобы сообразить, что когда-то здесь располагался жилой квартал англичан, отделенный от адской городской сутолоки настолько, насколько мог себе позволить правящий класс. Запустение оставило следы даже здесь: часто попадались обшарпанные стены, крыши без кровли, грубо заколоченные досками окна,– но это было контролируемое запустение, арьергардные бои с неистовой энтропией, царившей, казалось, по всей Калькутте. Ощущение распада слегка смягчали яркие цветы и другие очевидные свидетельства усиленных попыток обиходить дворы, которые проглядывались за высокими воротами.
Мы свернули к одним из таких ворот. Шофер вышел и открыл висячий замок ключом, болтавшимся на цепочке у него на поясе. Над круговой подъездной дорожкой, окаймленной высокими цветущими кустами, нависали ветки деревьев.
Нас приветствовал Майкл Леонард Чаттерджи:
– О, мистер и миссис Лузак! Добро пожаловать!
Его жена тоже стояла у двери вместе с малышом, которого я сначала принял за их сына, но потом сообразил, что это, должно быть, внук. Госпоже Чаттерджи было шестьдесят с небольшим, и это позволило мне сделать вывод, что ее супруг старше, чем казался на первый взгляд. Мистер Чаттерджи был одним из тех гладколицых, постоянно лысеющих джентльменов, которые по достижении пятидесяти застывают в этом возрасте лет на двадцать.
Скачать книгу [0.20 МБ]
Пирамида