– Слушаюсь, – отозвался я. В чем бы ни заключались „секретные распоряжения“, Хемингуэй не пожелал рассказывать мне о них. Это нимало не беспокоило меня, но было жаль, что „Пилар“ отправляется в настоящий поход, а меня оставляют торчать на берегу. Море нравилось мне больше, чем ферма, и сколь бы глупыми ни были наши „учения“, каждая минута, проведенная в плавании, казалась мне чем-то намного более реальным, нежели операции „Хитрого дела“.
* * *
В отсутствие Хемингуэя я руководил „разведывательной сетью“, присматривал за Марией и размышлял о писателе.
„Выясни, кто он и что он“, – приказал мне Гувер, а я отнюдь не был уверен, что хотя бы начал выполнять его задание.
Сидя на берегу, я думал о том Хемингуэе, которого видел в море.
На мой взгляд, лишь немногие обстоятельства способны вскрыть истинную сущность человека. Вероятно, одно из них – поведение на поле боя, но мне трудно об этом судить, поскольку я не бывал на войне. Мои схватки были тайными, скрытыми от постороннего взгляда, длились секунды или минуты, и единственной наградой было выживание. Еще одно испытание – это когда опасности подвергаются твои близкие, но у меня никогда не было семьи, которую я должен защищать… или могу утратить – во всяком случае, с тех пор, когда я достиг зрелости.
Но море… это испытание я чувствовал всей душой.
В море ходят сотни, тысячи людей, однако удалиться от берега на собственной яхте так, что теряешь его из виду – а Хемингуэй проделывал это регулярно, – совсем иная, куда более опасная вещь. Характер человека проявляется в том, как он воспринимает море – безразлично или с уважением, которого оно заслуживает, – и не мешает ли ему собственное „я“ ощущать ту грозную силу, которая окружает человека или горсточку людей, оказавшихся наедине с открытым океаном.
Хемингуэй относился к морю с уважением взрослого человека. Он стоял на мостике, широко расставив босые ноги и привычно, бессознательно борясь с качкой; его обнаженная грудь потемнела под солнцем, темные волосы блестели от пота, лицо покрывала двухдневная щетина, глаза прятались в тени длинного козырька кепки. Хемингуэй воспринимал море всерьез. От его мальчишеской бравады не оставалось и следа, когда он наблюдал за погодой, изучал течения и приливы, возвращаясь в порт, когда падал барометр или на горизонте появлялся хотя бы намек на шторм… либо встречал бурю лицом к лицу, если было невозможно укрыться в спокойной бухте. Хемингуэй никогда не отлынивал от работы на своей яхте, никогда не отказывался стоять „собачью вахту“, не жаловался, когда приходилось откачивать зловонную воду из трюма, возиться с двигателем по уши в масле или прочищать засорившийся гальюн. Он делал все, что требовалось сделать.
Мой отец погиб в Европе, когда мне было шесть лет. Он ушел из дома, когда мне исполнилось пять. Судя по двум сохранившимся фотографиям, мой отец ничем не напоминал Хемингуэя. У писателя была выпуклая грудь, кривоватые ноги, могучая шея и огромная голова, а отец был худощавым, с длинными пальцами, узким лицом и кожей, которая летом темнела до такой степени, что незнакомые люди зачастую звали его ниггером.
Однако что-то в том, как Хемингуэй держался во время плавания, всколыхнуло мои воспоминания об отце и особенно о дяде – вероятно, ловкость, с которой он балансировал на палубе, и его привычка вести беседу, ни на минуту не отвлекаясь от наблюдения за морем и погодой. Хемингуэя никак нельзя было назвать ловким человеком – я уже заметил, что с ним то и дело происходят досадные неприятности, и что у него плохое зрение, – однако на палубе „Пилар“ он двигался с изяществом, которое дается только прирожденному мореходу.
Я начинал осознавать, что Эрнест Хемингуэй относится к морю с тем же напряженным вниманием, что и к словам женщин, которые с ним разговаривают – по крайней мере, тех из них, которые ему интересны. Вероятно, Хемингуэй поступал так по одной и той же причине – полагая, что они могут чему-либо его научить.
А учился он быстро – это я уже усвоил. В ходе наших бесед выяснилось, что он не бывал в море мальчишкой и лишь изредка – молодым мужчиной, если не считать двух плаваний за океан на больших судах; в первый раз он отправился на войну в качестве водителя санитарного фургона и вернулся раненым ветераном, во второй – поехал в Европу журналистом и вернулся женатым мужчиной, собираясь поселиться с супругой в Канаде. И только в 1932 году Хемингуэй начал регулярно выходить в море на малом судне „Анита“, которое принадлежало его другу по имени Джо Рассел, жившему на Ки-Уэст. Рассел преподал Хемингуэю азы кораблевождения, обучил его искусству контрабанды спиртного – так, по крайней мере, утверждал сам писатель – и пригласил на глубоководную рыбалку в кубинских водах.
Ибарлусия и другие рассказывали, что в последнее время Рассел зачастил на Кубу и Хемингуэй принимает его, как любимого дедушку. Он берет престарелого бутлеггера на „Пилар“, подносит ему лимонад, то и дело спрашивая: „Вам удобно, господин Рассел?“ Хемингуэй по-прежнему чтил своего наставника, хотя они уже давно распрощались с ролями учителя и ученика.
Я видел, что это – еще одна черта характера писателя, которую не замечают и недооценивают окружающие. Хемингуэй был одним из редких людей, которые позволяют другим приобщить себя к их страстям – например, к бою быков, ловле форели, охоте на крупных зверей, глубоководной рыбалке, умению разбираться в изысканных винах и яствах, лыжному спорту, военной журналистике – и спустя несколько лет, а то и месяцев уже сам Хемингуэй становился знатоком и мог с полным правом рассуждать о красоте и увлекательности занятия, которое интересует собеседника и которым, в свою очередь, заинтересовался он сам. И даже бывшие учителя преклонялись перед познаниями Хемингуэя, видя в явном дилетанте настоящего специалиста, которым тот стал.
До сих пор Хемингуэй оставался сущим ребенком в разведке; все, что бы он ни предпринял в этой области, было наивным бредом. Что, если бы я начал учить его реалиям этой игры? Не превратится ли он в считанные месяцы из любителя в серьезного профессионала, не познает ли все тонкости шпионажа и контрразведки – точно так же, как познал грозные прихоти и капризы океана?
Возможно. Но я не видел причин учить его этому. Во всяком случае, пока.
* * *
Дельгадо мгновенно уловил иронию, прозвучавшую в моем голосе, когда я сообщил, что остаюсь руководить „Хитрым делом“ на время первого десятидневного похода Хемингуэя к архипелагу Камагуэй.
– Тебя прислали сюда наблюдать за этим дурацким предприятием, – сказал Дельгадо. – Теперь ты его возглавил.
Я пропустил его слова мимо ушей. У меня не было времени спорить.
С отъездом Хемингуэя и его друзей в финке воцарилось относительное спокойствие. Садовник Пичило лениво слонялся среди клумб и газонов, столяр Панчо Кастро пилил и стучал молотком, сооружая в доме все новые книжные полки и посудные шкафы, время от времени слышались проклятия и ругань повара Рамона, а Рене Валлиреаль, старший слуга Хемингуэя, крадучись, словно кот, обходил поместье, понукая остальных работников и следя за хозяйством в отсутствие Роберто Герреры, который обычно исполнял обязанности управляющего. Сейчас Роберто находился в море вместе с хозяином.
Весь май и начало июня Хемингуэй и Геллхорн устраивали в усадьбе долгие воскресные вечеринки. Здесь неизменно собиралась большая оживленная толпа; как правило, присутствовали одни и те же лица – посол Браден с супругой, кучка басков, возглавляемая игроками хай-алай, сотрудники посольства – Эллис Бриггз и Боб Джойс с женами и детьми, – кое-кто из испанских священников, чаще всего дон Андрее, а также наши миллионеры, Уинстон Гест и Том Шелвин; бывали здесь и заезжие яхтсмены. Пока „Южный крест“ ремонтировался, Хельга Соннеман два или три раза навестила финку, но Теодор Шлегель больше не появлялся. Помимо завсегдатаев, здесь бывали самые разные люди из тех, что заглядывают на огонек и остаются на ужин или вечернюю выпивку, – например, Келли по кличке Горе-мореход, знаменитые местные рыбаки, вроде Карлоса Гитерреса, и старые друзья Хемингуэя, приехавшие с Ки-Уэст повидаться с писателем и его женой.
Теперь вечеринки прекратились, и воскресными вечерами здесь царила такая тишина, что, сидя во флигеле и читая донесения, я слышал жужжание пчел в саду.
Мы спрятали Марию Маркес от лейтенанта Мальдонадо, укрыв ее, что называется, в очевидном месте. Дикарка – я уже привык к ее прозвищу – по-прежнему спала в „Первом сорте“, а днями работала в усадьбе, наравне с остальными слугами. Геллхорн потребовала, чтобы молодая проститутка не прикасалась к пище, но если не считать этого ограничения да разве еще того, что Марта не желала видеть девушку, Мария отлично вписалась в трудовой ритм фермы. Когда Марта отсутствовала – а в июне она практически каждый день утром уезжала в Гавану на „Линкольне“ с шофером Лопесом и возвращалась поздно вечером, – Дикарке разрешалось в свободное от несложных хлопот время отдыхать у бассейна и бродить по поместью.
Лейтенант Мальдонадо так и не приехал к нам искать девушку. Из донесений „Хитрого дела“ я знал, что Национальная полиция все еще охотится за ней, равно как и агенты Теодора Шлегеля из числа кубинских фалангистов, но из тех же донесений мне было известно, что Мальдонадо и абверовский шпион слишком заняты, чтобы лично гоняться за подозреваемой в убийстве.
Изучая доклады людей Хемингуэя и взяв на себя некоторые обязанности по руководству операцией, я увидел шпионскую сеть писателя в новом свете. Существуют два способа создания работоспособной разведывательной либо контрразведывательной организации. Первый, общепринятый, состоит в том, чтобы разбить полевых агентов на ячейки, каждая из которых действует самостоятельно и ничего не знает о других, а руководителям ячеек известны только те клички, имена и шифры, которые им необходимо знать. Эта система обладает преимуществом герметичных отсеков корабля; пробоину в одном или нескольких из них можно локализовать и заштопать, поддержав судно на плаву. Другой путь – особенно это касается контрразведки – познакомить всех участников друг с другом. Данный способ разрешает многие проблемы безопасности – в такую группу практически невозможно внедрить чужака, вдобавок все агенты могут обмениваться сведениями и приказами. Профессиональные разведывательные службы редко используют этот метод – исключением является только Британская координационная разведывательная группа, – поскольку разрушение одной переборки погубило бы весь корабль целиком.
Однако разношерстный коллектив „Хитрого дела“ работал на удивление эффективно.
Стало ясно, что ни лейтенант Мальдонадо, ни его босс Хуанито Свидетель Иеговы не добились сколь-нибудь существенного успеха в розысках Марии Маркес, поскольку они были слишком заняты вымогательством взяток и выполнением поручений ФБР и немецких развед-служб.
Поначалу я относился к подобным выводам с сомнением, однако по мере того, как донесения агентов Хемингуэя вновь и вновь подтверждали друг друга, продажность Бешеного жеребца во всем многообразии ее форм становилась совершенно очевидной. И все это казалось полной бессмыслицей.
Судя по донесениям любительской агентуры Хемингуэя, от ее внимания не ускользало ни одно событие в Гаване и окрестностях. Швейцар „Плазы“ доложил, что лейтенант Мальдонадо и Теодор Шлегель шесть раз встречались в номере Шлегеля в этом отеле. Каждый раз лейтенант Национальной полиции уходил с тяжелым чемоданом. Девушка из салона красоты дважды прошла следом за Мальдонадо до банка „Финансеро Интернасиональ“ на улице Линеа. Оставшиеся четыре раза за лейтенантом успешно проследил один из оперативников Хемингуэя, известный только по кличке Агент 22. Я не знал, кто этот человек, но он вел наблюдение весьма умело, хотя его письменные доклады были составлены с такими ошибками и таким плохим почерком, что казалось, будто бы их автор – десятилетний ребенок. Бывший испанский аристократ, ныне состоявший в Совете директоров „Финансеро Интернасиональ“, сообщил, что у Мальдонадо нет частного вклада в этом банке, но имеется специальный счет некой „Оришас Инкорпорейтед“ (дословно – „Боги Инкорпорейтед“), и Мальдонадо внес на этот счет шестьдесят тысяч американских долларов, а его шеф Хуанито Свидетель Иеговы – еще тридцать пять.
Зачем Абвер платит Кубинской национальной полиции?
Уж конечно, не для того, чтобы откупиться – я был уверен в этом. Правоохранительные органы острова и без того делали вид, будто бы не замечают сторонников нацизма, фалангистов правого толка и германских агентов на Кубе.
Но потом на горизонте возникло ФБР. Официант из китайского ресторана „Пасифик“ дважды видел у своего заведения Бешеного жеребца с американцем по имени Ховард Норт.
Слепой старик с Парк-Сентрал знал звук мотора „Крайслера“
Норта и сообщил, что в обоих случаях тот уехал на северо-восток по Прадо, направляясь к Малекону. Во второй раз наш неустрашимый Агент 22 каким-то образом умудрился проследить „Крайслер“ от Квинта Авенида до портового города Мариэль, а потом с близкого расстояния наблюдал, как лейтенант Национальной полиции и сеньор Ховард Норт шагают вдвоем по пустым докам. Норт передал Мальдонадо маленький коричневый чемоданчик. По сообщению нашего человека в банке, вечером того же дня Мальдонадо внес на счет „Оришас“ пятнадцать тысяч американских долларов. При первой встрече Мальдонадо с Нортом счет пополнился на такую же сумму.
Ховард Норт был специальным агентом гаванского отделения Федерального бюро расследований.
Я не стал просить Дельгадо подтвердить этот факт. В среду, пока Хемингуэй находился в архипелаге Камагуэй, я принес недельный доклад в посольство Бобу Джойсу и мельком поинтересовался, не появились ли в городе новые агенты.
– Откуда вы узнали? – спросил Джойс, читая доклад, который я составил специально для него, изложив только самое важное. Потом он поднял глаза и улыбнулся. – Реймонд Ледди, один из заправил Бюро и куратор нашего посольства, очень недоволен тем, что ему подсунули еще одного человека. Специальный агент Норт. Его прислали из Вашингтона десять дней назад. По-моему, его никто сюда не вызывал, и он здесь не нужен… в Гаване и без него действуют шестнадцать сотрудников.
– Его прислали с каким-нибудь важным заданием? – спросил я. – Разумеется, если это не тайна. Мне просто стало любопытно, не связан ли он как-нибудь с операцией Хемингуэя.
– По-моему, Норт вовсе не собирается участвовать в каких-либо операциях, – ответил Джойс, усмехнувшись. – Он кто-то вроде счетовода. Вот почему Ледди и другие ребята из гаванского отделения так раздражены. Они полагают, что Норта прислали сюда проверить их гроссбухи… удостовериться, что все пенни и песо учтены как положено.
– Кто-то ведь должен этим заниматься, – сказал я.
Десятки тысяч долларов, которые Национальная кубинская полиция получает от Теодора Шлегеля и ФБР. Что происходит, черт побери? Можно было предположить, что взятки Абвера имеют прямое отношение к разведывательным операциям „Южного креста“, но чего добивается бухгалтер ФБР, финансируя Бешеного жеребца и его босса? И, что самое любопытное, местное отделение Бюро ничего об этом не знает.
В третью неделю июня, незадолго до возвращения Хемингуэя и его приятелей из секретного похода, я вызвал Агента 22.
Он явился 23 июня, во вторник. В тот день я находился в финке и сидел в тени с доктором Геррерой Сотолонго, беседуя с ним о „Хитром деле“. Разумеется, доктор был в курсе шпионской деятельности Хемингуэя, но не пожелал принять в ней участие, как его брат.
– Эрнесто настаивал, – сказал доктор, – но я отказался.
Он даже придумал мне кличку – Малатобо, – но я рассмеялся и отказался вновь.
Я тоже рассмеялся. „Малатобо“ – это разновидность бойцового петуха.
– Ох уж этот Эрнесто и его клички, – задумчиво произнес доктор, потягивая джин с тоником. – Известно ли вам, сеньор Лукас, что в своей шпионской игре он называет себя Агентом 08?
Скачать книгу [0.39 МБ]
Пирамида